Ананий нехотя повернулся и зло пролаял:
-- Ваш граф теперь старший надзиратель.
-- А ты кто? -- удивился Евсей.
-- Разжалован в охранники, -- сказал, как отрезал Ананий и смачно сплюнув, поплелся восвояси. Как мы его не звали -- ни разу не оглянулся.
Больше нас никто не тревожил до самого вечера. Запертые в четырех стенах мы изнывали от скуки, безделья и тревоги, но крепились и тревожные мысли старались гнать прочь. Ближайшее будущее ничего хорошего не сулило, какое тут может быть "счастливое завтра", если Лёнька стал старшим надзирателем.
Ванька с Васькой расчертили куском побелки стенку на квадраты и резались в крестики-нолики на щелбаны. Через час, с распухшими лбами, братья попытались привлечь к игре остальных, но желающих не нашлось.
Вместо ужина состоялся суд. С опухшими от дневного сна рожами приперлись Аркашка и Лёнька. Почесывая брюхо, Аркадий важно сообщил:
-- За успешно проведенную операцию по поимке особо опасных государственных преступников сиятельный граф Леопольд де Билл назначен старшим тюремным надзирателем, а так же, по совместительству, судьей, прокурором и адвокатом.
Лёнька, надувшись мыльным пузырем, гордо выступил вперед. В бесстыжих бесцветных глазах даже не пустота -- помойная яма. Парня понесло, граф по-барски потрепал Аркашку по щеке и надменно произнес:
-- А кое-кто не верил, что эти олухи припрутся меня спасать. Я их гадскую натуру до тонкостей изучил.
-- Будет тебе, будет, -- сморщился Аркадий. -- Давай суд вершить, а то жрать хочется.
Суд длился пять минут. Нас обвинили в измене и заговоре, в довесок -- членовредительство первых лиц княжества, а дальше и вовсе мелочи -- побег, мошенничество, кража и подготовка покушения на малолетнего князя. Вердикт -- двадцать плетей на брата и смертная казнь через повешение.
-- Приговор окончательный и обжалованию не подлежит! -- Громогласно объявил Лёнька и для пущей наглядности предъявил бумагу, подписанную княжеским опекуном начальником городской стражи Ёриком.
На шутку это не походило. С чувством выполненного долга Аркашка и Лёнька чинно удалились. В камере тишина, такой приговор не котлета, переваривается долго. Восемь пар глаз уставились на меня, как на икону. Еще немного и мироточить начну, не елеем -- слезами, в петле болтаться -- не пятнадцать суток сидеть.
-- Когда бежим, Пахан? -- деловито поинтересовался Евсей.
-- Мне думается, опосля ужина, пожрать в дорогу не помешает, -- предложил Подельник.
Меня не столько смутили вопросы и предложения, сколько интонации, с которыми это было произнесено. Никакой тревоги в голосе, полная уверенность, напрочь спокойные лица корешей. Головой об стену никто не бьется. Васька с Ванькой рисуют нолики с крестиками, словно смертный приговор их не касается. Меня псих разобрал, не ужели до крестьянских мозгов не доперло -- это всерьез, шансов вырваться ноль. Хотел разораться, да горло перехватило словно петлей. Усевшись на каменный пол, я привалился спиной к стене и обхватил голову руками.
Евсей поскреб подбородок и тоном, нетерпящим возражений, распорядился:
-- Пока Пахан думает, начнем, как в прошлый раз, с решеток. Шестерки, хорош стены портить, прутья гните!
Стараясь сохранить спокойствие, я стиснул зубы. Идиоты! Какая решетка! Можно подумать стальные прутья за сутки проржаветь успели. Тем не менее, Васька с Ванькой без лишних вопросов принялись за дело. Через минуту старший развел руками:
-- Бесполезно.
-- Я так и думал, -- задумчиво изрек Фраер.
На меня неудержимо накатывала истерика. Дальнейшие действия предсказать не трудно -- начнут простукивать стены. Ни у кого даже мысли не возникло -- найди мы еще хоть двадцать замурованных скелетов, это не поможет, в колдовство никто не поверит. В отработанный сценарий вмешался кузнец Сорока:
-- А ежели прутья подпилить?
-- Чем?!!! -- не выдержал я. -- Зубами!
-- Зачем же, -- смущаясь, ответил Сорока и вытащил из-за голенища сапога напильник.
-- Ты где инструмент взял, лишенец! -- сжимая кулаки, недобро поинтересовался Евсей.
-- Ну, это, -- покраснел кузнец, -- когда Аркашку в пыточной вязали я и спер. Полезная вещь, да и дорогая, в хозяйстве всегда сгодиться.
-- Да ты что! -- взорвался Фраер. -- А ежели б у тебя при обыске его нашли! Вот сраму бы натерпелись. Заруби на носу -- блатные без спроса чужие вещи не берут!
-- Не, не нашли бы. Они ж деньги искали. Как червонцы и прочую мелочь выгребли, так сразу успокоились. Ну а так, виноват, конечно, -- тряхнул головой Сорока, -- выйдем сразу наместо верну.
Я засмеялся. Я давился смехом. Нервное напряжение выплеснулось наружу. Забрезжил слабый луч надежды. К моему истерическому ржанию присоединилась вся камера. Антоха катался по полу и сучил ногами, Федька аж хрипел от избытка чувств и подвывал бабьим голосом, даже у Кондрата Силыча от смеха навернулись слезы на глазах.
Сорока покрутил пальцем у виска и, вытерев большие мозолистые ладони о грязные штаны, приступил к работе. С тихим скрежетом напильник елозил по стальному пруту. Через десять минут взопревшего кузнеца сменил Евсей. Довершили дело братья Лабудько. Но проделанный лаз оказался слишком узок, кореша без перекура принялись за соседний прут. В какой-то миг мне показалось, что напильник раскалился до бела и не столько пилит металл, сколько плавит.
-- Ну, Пахан, сколь пузо не чеши, все одно еще хочется, пора на волю, -- произнес Кондрат Силыч, разглядывая проделанную дыру.
Я первым выбрался наружу. В тюремном коридоре мрак и тишина. Знакомой дорогой, дыша друг другу в затылок, двинулись в сторону караульной комнаты. Проходя мимо пыточной Сорока замешкался.
-- Ты чего? -- цыкнул Фраер.
-- Так это, -- стушевался кузнец, -- напильник вернуть.
-- Ничего, не обеднеют, -- прошептал дед Кондрат, толкая Сороку в спину. -- Шевелите лаптями, за поворотом танцы в присядку начнутся.
Дверь в караулку почему-то весит на одной петле. Кругом ни души. Федор, затаив дыхание, заглянул внутрь и отшатнулся. От волнения Подельник прикусил язык и, ничего не объясняя, принялся тыкать пальцем. Оттеснив его, я сам прильнул к щели.
За грязным столом, подперев голову кулаком, сидит Ананий. Грузная фигура сотрясается от рыданий. Из-под ресниц по усам и бороде на стол, со стола на каменный пол текут слезы. Целая лужа под ногами плещется. Там же валяется пустая бутыль из-под браги.
Я смело шагнул вперед и без приглашения уселся рядом. Бывший старший надзиратель приоткрыл один глаз, проглотил слетевшую с усов слезинку, мясистые губы разъехались в пьяной ухмылке:
