И уже после кто-то достал разведенный спирт, по-военному, во фляжке, и разлили по пластиковым стаканчикам, и, выпив, Коршун отвел Костю в сторонку.
– Ты на Калинова не серчай. Он вам сопровождение не дал, потому что так спланировали. Уральцы не безвозмездно помогали. И на вашу мистификацию средств не было. На авось отправили. Лишь бы миротворцы клюнули. Но ты дошел и передал, запудрил им мозги. Герой!
– Спасибо, конечно, но… – Косте показалось, что зал качнулся.
Надо же, как подло с ними обошлись. Никогда бы не подумал на Калинова.
Ладно, вернемся домой, разберемся, как со всем этим дальше жить.
– А домой мы тебя, хочешь, сегодня же отправим? – Коршун как будто услышал мысли Муконина. – На самолете миротворцев.
Парень в тюбетейке, с азиатским типом лица, разливавший спирт, снова поднес стаканчики, наполненные до краев.
– Товарищ генерал, разрешите еще по одной, за победу.
Коршун нахмурился, вяло кивнул. Взял стаканчик, выпил и не поморщился. «Такие никогда не хмелеют», – подумал Костя. Он последовал примеру генерала.
Спирт горячо проскочил по пищеводу и уютно расположился в желудке. Тепло поднялось по всему телу, кровь заиграла.
– Я бы и рад, – сказал Костя, – но вы, наверно, еще не в курсе: мне надо сначала в Уфу, раненого напарника забрать.
Коршун помрачнел.
– Да нет, Костя, к сожалению, это ты не в курсе.
Муконина изнутри затеребило. Генерал сделал понимающий, сожалеющий взгляд.
– Твоего товарища уже не надо забирать, – добавил он после секундной паузы.
– Какого черта! – Костя на ватных ногах опустился на стул. – Ведь он же был в сознании, мог передвигаться. Я же сам его в больницу доставил.
Пустой стаканчик выпал из рук.
– Видишь ли, Костик, тамошние коновалы… Они не смогли толком сделать операцию…
Муконин оперся локтями на стол, схватился руками за голову, качнулся несколько раз – в глазах помутнело. Рана напомнила о себе, сильно кольнув, словно отозвалась на захватившее чувство утраты.
– Ганя, Ганя, бляха-муха! Вот суки!
И, как ясный день, вернулось то последнее, что было с ними: разворот перед постом, проезд мимо деревни Тарманы… И то прощание в больнице: «Я только туда и обратно…» Ведь не появлялось даже предчувствия, что это конец. Разве только какая-то неизбывная печаль и боль в потускневших глазах Гани… На кой хрен мы сунулись в эти Тарманы? Если бы рискнули через пост, все было бы по-другому. И Ганя, этот жизнерадостный волосатый «рокер» Ганя, наверняка сидел бы сейчас здесь, рядом, со своими дурацкими шуточками-прибауточками, поговорками-скороговорками. Сквозь дымку воспоминаний проскользнули объясняющие слова Слапковского:
– Благо есть у нас в Уфе друзья, помогли отправить груз «двести» в Ебург.
* * *
До обещанного трофейного самолета, готовящегося отправиться в Екатеринбург, оставалось часа два, и Костя заскочил к Севе на квартиру.
Сева сидел на кухне и квасил самогон. Мутные глаза, почудившиеся Косте совсем черными, с проблеском удивления уставились на Муконина.
– Костя? Это ты… Иа… Ты куда пропал? Я думал, больше не… заявишься. Я думал, ексель-моксель, ты уже в Ебурге.
Муконин по-хозяйски взял рюмку, сел рядом, налил себе.
– Да так, знаешь. Форс-мажорные обстоятельства.
Выдавив из себя тугую улыбку, Костя взял пальцами маринованный огурчик из тарелки, выпил и зажевал.
– Уф, ну и крепкая же тварь! Давно пьешь?
– Не знаю. – Сева, нахмурив брови, вяло посмотрел в окно. – С тех пор как ты ушел.
Повернув голову к Косте, он сделал такую странную гримасу на своем несуразном, заросшем пепельной щетиной лице, что в других обстоятельствах Муконину стало бы смешно.
– А что это за фигня на тебе надета? Иа.
Сева болотистыми глазами оглядывал серую робу, выданную Муконину в госпитале слугами почившего Кельвина.
– А, это. – Костя махнул рукой. – Неважно. Долго объяснять.
Хорошо хоть бинты невидны под пиджачком, подумалось ему.
– Ты телевизор смотришь? – спросил Костя.
– Не-а. Че там смотреть-то?
Костя оставил родственника и прошел в комнату, включил ящик.
Передавали местные новости. Русский человек с окающим самарским акцентом, облаченный в коричневый свитер, живчик-брюнет с крючковатым носом, возбужденно вещал на фоне каких-то оранжевых квадратов на задней стене:
– Сегодня мы впервые выходим в эфир на этом чертовом натовском канале. Потому что контингента НАТО в нашем городе больше не существует. Весь личный состав миротворцев сегодня был расстрелян и пленен после вступительного удара странного оружия, предположительно излучающего короткие импульсы. Никто еще не взял на себя ответственность за массовый теракт – пока назовем это так – за массовый теракт в отношении миротворцев Североатлантического альянса. Впрочем, в ближайшее время мы ожидаем появления здесь, в этой студии, руководителя Движения Сопротивления Поволжской Республики.
В комнату вошел Сева.
– Охренеть! Это че, на самом деле, что ли? – Он качнулся и бухнулся на диван.
– А ты сомневаешься? – Костя подобрал с комода свою коробочку с бритвенным станком и телефонную зарядку и сунул все за пазуху. – Проспись, а потом выйди на улицу. Там, наверно, уже ликуют.
На улицах города, похоже, действительно ликовали, Костя не ошибался. Многое сразу поменялось на улицах Самары. Оставив пьяного Севу неожиданно заснувшим, так и не попрощавшись, Костя вышел к автобусной остановке. Люди высыпали на улицу, их стало больше, чем раньше. Они двигались, стекаясь в общую толпу, по направлению к площади Кирова. Они орали, свистели, бросали на сухой асфальт стеклянные бутылки, и стекло со звоном разбивалось. Кто-то из них неведомо откуда достал старый российский триколор и вознес его над толпой и замахал им, генерируя новые оголтелые свисты. Солнце ласково и одобрительно гладило шествующих людей по кепкам, лысинам и шевелюрам.
– Ра-асси-яу! Ра-асси-яу! – раскатывалось от них во все стороны, и кто-то аккомпанировал, дуя в трубы хоккейных болельщиков. – Ра-асси-яу!
Где-то уже полыхал пожар, откуда-то слышались беспорядочные хлопки – то ли кто-то умудрился запустить фейерверк, то ли стрелял кто из охотничьего ружья в чистое голубое апрельское небо накануне Первомая.
И Костю вдруг подхватил этот дух толпы, его зажгло изнутри, точно где-то в груди чиркнула спичка, и уже неконтролируемая пьяная радость, хотя он и не чувствовал действия алкоголя, переполнила его, хлынула через края, так что захотелось полететь в это славное бездонное небо, яркой синью призывающее к всеобщей свободе.
