Кресло, в которое он уселся, выглядело как человеческая кисть с чуть согнутыми пальцами, направленными кончиками вверх.
Мужчина взял со стола пульт, нажал на кнопку. Огромный, во всю стену, телевизор включился.
На лице мужчины заиграла счастливая улыбка.
Улыбка безумца, наделенного безграничной властью.
* * *
Над морем голов возвышался огромный экран, на который транслировали картинку с десятков камер, установленных вокруг. Сейчас показывали как раз то место, рядом с которым находился Жуков, — площадку, огороженную высоким, по шею взрослому человеку, забором, сваренным из ржавых листов жести в несколько слоев.
Толпа заулюлюкала — в загон впустили двух здоровенных диких кабанов. Из динамиков прозвучало: «Раз-раз, раз-два, проверка!» Запищали счетчики Гейгера, для пущей наглядности установленные на заборе. Кабаны — страшные, облезлые, радиоактивные — тотчас сшиблись. К их клыкам местные умельцы проволокой примотали острые, как бритвы, ножи. Брызнула кровь. Толпа взвыла от восторга.
Тогда же Иван увидел на экране себя. Крупно: его рожа, с которой почти сошли синяки. Узнать в нем врага народа, объявленного в розыск по всему Союзу, было легко и просто. Отвернувшись и опустив голову, он активнее заработал локтями, стараясь продвинуться как можно дальше от загона со зверьем. Жуков все выглядывал Илью Степановича, но того нигде не было. Что неудивительно, ибо найти человека в такой толпе очень проблематично. Сюда, похоже, согнали все население острова. Прямо-таки день единения секторов лагеря. Весь плац был заполнен, все улочки рядом, крыши цехов, «парк» с дорожками и бетонными «деревьями». И сборище это гудело, перекрикивалось, плакало детскими голосами, курило вопреки всем запретам, пахло самогоном и материлось. Над толпой клубилось марево горячего воздуха, выдыхаемого тысячами человеческих глоток.
Дальше никак не продвинуться. Точно в стену уперся, за которой — метрах в тридцати — сцена. Над сценой растянут между флагштоками транспарант «Светлое будущее неотвратимо!» Напротив — еще одна сцена, попроще, на нее как раз вышли рабы с гитарами наперевес. А между сценами довольно широкий проем сплошь заполнен людьми.
Жуков замер. Не нравилось ему тут. Не надо ему все это, пусть его выпустят.
«Найди Барса».
Он мотнул головой.
Взревел каскад колонок, каждая из которых была втрое больше Ивана. Это на сцену, над которой транспарант, вышел начальник лагеря.
— Тихо, саботажники!
Людское море замерло.
— Равняйсь! Смирно!
Позвоночники выпрямились, подбородки задрались — и море замерзло.
Минута, две… Ощущение тревоги, неизбежного чего-то и неотвратимого, как смерть и светлое будущее, нарастало. Голос отца повторял одну и ту же фразу без перерыва, глотая слова, наслаиваясь на самого себя, отдаваясь меж висками эхом. Из носу потекло. На глаза будто накинули марлю, контуры предметов и людей скорее угадывались, чем определялись с помощью органов чувств. Накатывала тошнота. Проблеваться в толпе, сжимающей тебя со всем сторон, — что может быть печальнее?
Всеобщее волнение нарастало.
Стоять молча и по стойке смирно утомительно. По толпе волнами расходился гул: «Министр вот-вот будет, подлетает». Откуда рабы узнали об этом — загадка. Но минуты не прошло, а в подсвеченном прожекторами небе появился черный вертолет Бадоева.
Кто-то неуверенно захлопал в ладоши, и через миг уже весь лагерь встречал министра бурными — искренними! — аплодисментами. И это было жутко. Люди приветствовали своего поработителя.
Они не ведают, что творят.
Не ведают?..
Чуть отпустило. Иван зажал пальцами нос, чтобы меньше текло. И все же отец настаивал на своем: «Найди Барса».
Еще пару секунд несущий винт вспарывал вечернее небо, а потом вертолет скрылся из поля зрения Жукова. Толпа аплодировала как заведенная.
И вот на сцену взошел один из самых влиятельных людей страны, одетый в белоснежный костюм.
Грохот сталкивающихся ладоней резко усилился, превратившись в почти что металлический лязг, будто кто-то лупил арматуриной по пустой железной бочке из-под дизтоплива. Иван тяжело задышал, глядя на Бадоева. Окруженный верными телохранителями министр что-то держал, какой-то продолговатый предмет. Стоя по сторонам от здоровенных секьюрити, Бадоева поедали глазами начлаг и его замы. Последние то и дело кланялись и указывали, куда пройти, вот ведь дорожка, для вас постеленная, вот трибунка с микрофоном, для вас установленная, вот графинчик с водичкой… Не дойдя до трибуны, важный гость остановился, устремив взгляд вдаль поверх моря голов. Вряд ли Бадоев слышал, о чем там ему докладывает начлаг, у которого от избытка чувств вновь прорезался голос. Правда, вместо баса — фальцет.
Жуков, который видел министра не впервые, враз понял, что тот мертвецки пьян. Но рабы ведь о том не ведали. Они смотрели на Бадоева как на бога, спустившегося с небес, чтобы творить чудеса одним лишь взмахом руки.
И министр поднял-таки свободную — правую — руку и вяло взмахнул, требуя тишины.
Толпа перестала дышать. И не потому, что дисциплина должна быть, не потому что рабы боялись попасть в морозилку — все прониклись торжественностью момента.
— Начинайте, — буркнул Бадоев в услужливо поднесенный микрофон.
На сцене напротив ожили электрогитары. Длинноволосые мужчины, покрытые с головы до ног татуировками, ударили по струнам. Барабанная установка выдала лихорадочную дробь. Солист — страшный, безумный, — брызгая слюной, принялся не петь, нет, орать:
А кто не обломался, тем еще предстоит.
Патронами набейте непокорному грудь,
Вникая изнуренно в просоветский пиздеж.
В здоровом государстве будет здравый покой.
Я всегда буду против!!![8]
Толпа подхватила этот крик души. Человеческая масса тряслась в ритме как припадочная. Даже вертухаи на вышках притопывали. Иван никогда не слышал и не видел ничего подобного. Там, где он вырос, музыка другая, в ней есть торжественность маршей, размеренное спокойствие вальсов, но нет ярости, нет такой всепоглощающей ненависти.
Вожди сошлись на собственной единой цене.
Почетные потомки гармоничных отцов
В потемках круг за кругом продирают глаза,
Всецело выражая принужденный восторг.
Я всегда буду против!!!
«Я всегда буду против!!!» — солист выкрикивал это раз за разом, будто его заклинило. И это его отрицание попало в унисон со всплывшей в памяти строкой «Если вам нужен образ будущего, вообразите сапог, топчущий лицо человека — вечно». Жукова трясло, горло сжимало судорогой. Хриплый голос солиста сорвался в истеричный визг, замер… И вместе с ним замерло сердце Ивана, и толпа враз замолчала, смолк вой гитар, палочки выскользнули из рук барабанщика…
