Это длилось один час в обычном времени и целую эпоху в электронном. Что-то среднее между соитием и обменом информацией – так Тихон мог бы определить происходившее. Он познавал не тело Алекс, а ее душу, и увлеченно наблюдал, как в ответ она постигает его самого. Их занятие было несравненно более высокого порядка, чем заурядный интимный акт, хотя оба, если честно, о заурядных актах имели понятие достаточно смутное.
Насытившись, они принимались делиться невероятными впечатлениями и, скоро истосковавшись, опять бросались друг к другу. Однако выходить из этого состояния с каждым разом становилось все тягостнее. Каким бы интенсивным не было их мнимое блаженство, в реальности оно оборачивалось неудовлетворенной страстью. Обоих потом изводило внутреннее напряжение, и они много раз обещали себе прекратить эту пытку, но цена таким зарокам известна.
И еще Тихон проверял озеро. К этому уже настолько привыкли, что даже ленились подшучивать. Лишь изредка, когда от него веяло хорошим настроением, кто-нибудь горячо вскрикивал:
– Ну?!
– Я дам знать, – деловито отвечал Тихон. Танки все прибывали, но пик явно прошел. На Ските уже находилось более тысячи “волков”, и Алекс сказала, что до полутора тысяч их количество скорее всего не дойдет. Проект затухает, лаборатории выкидывают последние машины, а новые строить незачем, они себя не оправдали. Хотели создать биомеханическое войско, а получили стадо – озлобленное, растерянное, запутавшееся в болезненной рефлексии.
– Стая, – оскорбленно поправил Тихон.
– Стая, стадо. Не все ли равно?
– Если я правильно понял, когда-нибудь поток танков иссякнет, и тогда... что тогда?
Он вдруг решил, что пребывание на Ските жутко похоже на спячку. Да ведь это действительно стоянка, осенило его. Каждый час их жизни наполнен каким-то невысказанным ожиданием, и чем дальше, тем это становится заметней.
– Алекс. Мы ведь чего-то ждем?
– Кого-то, – сказала она, будто давно уже собиралась объяснить. – Игоря ждем. Когда он появится на Ските, я буду точно знать, что наш Проект закрыт.
– Появится, – хмыкнул Тихон. – Да у нас и дышать-то нечем! Или он... в каком он будет обличье?
– Ты сам ответил, в каком. С кислородом у нас и впрямь туговато.
– С чего ты взяла, что он сюда придет?
– Он слово давал.
– Игорь – слово?! И ты веришь?
– Слову – нет, а генокоду верю. Он неизлечимо болен.
– Не костным гриппом, случайно?
– Я не шучу. Болезнь у него... В общем, даже не болезнь, а генетическая программа, последствия еще тех войн. Оффициум-летум называется. Ранняя смерть головного мозга. Неизбежная. Я подозреваю, что весь волчий Проект он .затевал под себя. Мы ведь не хвораем. Как ему кажется.
– Сейчас все лечится, – возразил Тихон. – Взять клетку, исправить код, вырастить взрослого клона и через машину перегрузить в него личность. Ой... это же бессмертие, – растерялся он.
– Вот-вот. Кто тебе вдолбил такую чушь?
– Но клонирование первого порядка...
– Дает младенца.
– Взрослого тоже можно. Когда нас вербовали, выращивали наших двойников....
– И сразу убивали. Ты хоть понимаешь, что мышление – процесс физиологический? Иными словами, когда человечек кумекает, происходят электрохимические реакции. Когда не кумекает, тоже происходят, но другие. Всего-навсего. А теперь скажи: может ли физиология не влиять на сам аппарат?
– Не знаю, – помявшись, ответил Тихон.
– Не может. В смысле, влияет, конечно. Человечек ду-умает, ду-умает, а КГМ, кора головного мозга, меня-ается, меня-ается. А вместе с ней потихоньку и психоматрица другой вид приобретает. Если периодически снимать данные, допустим, каждый год, это становится заметно. Но в генотип, к сожалению, мыслишки не откладываются. КГМ клона, какого бы возраста он ни был, окажется девственно чистой, устроенной под одну только наследственную информацию. Корректно разместить в ней сформировавшуюся личность не получится.
– Где ты этого нахваталась? – озадаченно спросил Тихон.
– Это азбука, дорогой.
– И то, что я надеялся найти свои образцы и...
– Я тебя тогда не стала расстраивать. Никуда нас из “волка” нельзя пересадить, разве что на другую машину. Вот с КБ дело обстоит намного проще, он универсальный и с большим запасом. Но и там свои тонкости: формат, система кодировки, всякое такое.
– И Игорь на это пойдет? Добровольно станет танком?
– Жить-то хочется.
– Ладно, клонирование первого порядка отпадает, но в Школе говорили, что конкуры освоили второй.
– Может, и освоили. А что?
– Игорь с ними связан, вот что.
– С конкурами?! Ты рехнулся. Как с ними договориться?
– Я не договаривался, – буркнул Тихон. – А вот Игорь – точно. Когда мы с Владом зависли, он нас ни на одну операцию не посылал. Берег. Торчали в бункере, как два идиота. Сколько мы народу могли спасти? Игоря это не волновало. А когда конкуры появились на Тихом Ветре, выпустил. Потому что заранее знал, какой это будет десант. Карательный. Они по мирному населению прошлись, а нас как будто и не видели.
– На Тихом Ветре?
– Да.
– Там все было по-другому. Он за дочь боялся.
– Откуда ты про дочь?..
– Интересовалась. Он же не с самого рождения был засекречен, кое-где успел отметиться. Просто мне небезразлично, кто меня изуродовал. Игорь родился на
Тихом Ветре и главную лабораторию открыл там же. Наверное, хотел быть поближе к дочери. У них странные отношения, ста часов друг без друга побыть не могут. По интервидению постоянно связываются. Линия анонимная, почти неопределяемая, но у меня было достаточно времени, чтобы кое-чему научиться. Из-за дочери он вами рискнул.
– Туда двадцать девять машин шло, дочурку его ненаглядную спасать. И все мимо пролетели. В... как ее?.. в неподконтрольную зону.
– А ты думаешь, Игорь в Проекте один? Или у них накладок не бывает? Не станет же он всем рассказывать, какие колонии можно подставлять, а какие – нет. Оттого и пустил вас наружу, что был в отчаянии. Любит он свою дочь безумно. Она еще маленькая, в Лагере живет. Имя такое красивое. Сьен.
– Хорошее имя, – пробормотал Тихон. И про себя повторил. – Сьен... да, хорошее...
Больше он ничего не сказал. Развернулся и поехал к озеру. Игоря вместе с его дочерью Тихон запихнул в самый дальний угол памяти. Он пожалел, что КБ не снабжен канализационным отверстием. Спустил бы – и избавился. Не получалось.
Вокруг все шло, как шло, разве что поток машин совсем иссяк. За тысячу часов, за десять местных суток, их переносилось от пяти до пятнадцати штук, иногда даже меньше. Кто-то назвал их беженцами, и ярлык оказался неожиданно стойким.
Беженцы. Это автоматически переводило “волков” в иной статус: не изгнанники, не уроды, не списанная рухлядь. Вроде – убежали, вроде бы – сами. От кого? Это неважно. Сами. Выбрали. Не захотели оставаться и пришли сюда. Потому что здесь лучше.