его реальности. Впрочем нет, не только это. Секенэф видел его
не глазами, ощущал течение энергий, читал тайны его плоти и разума. И чувствуя это непостижимое солнечное тепло, знакомое с детства, Хэфер понимал, как сильно на самом деле ему не хватало дома. Каким долгим было его путешествие. Этой Силе он вверял себя теперь, не находя слов для благодарности за принятие и для любви, что пела в его сердце.
Наверное, тому, кто читал его сердце, слова и не требовались.
– Я не знаю, с чего начать, – признался царевич, встречая взгляд отца. – Я проделал такой путь, словно пересёк Обе Земли не единожды… и при этом почти не продвинулся.
Удерживая его руку, Секенэф другой коснулся шрамов на предплечье Хэфера – не с отторжением, но с той же родительской нежностью, которая была в его взгляде.
– Позволь, я покажу, – кивнул царевич в ответ на невысказанный вопрос. – Но я не смогу точно объяснить тебе, что сделали с моим телом. Это лучше расскажут бальзамировщики, которым я обязан восстановлением сосуда смертной формы.
Он поднялся и снял тунику, позволяя отцу увидеть глазами то, что тот видел внутренним взором. Взгляд Секенэфа скользил по шрамам, задержавшись на том, что пересекал грудь, тянулся к животу. То, что произошло, было несовместимо с жизнью – они оба это понимали.
– Собрали по частям… и правда, – тихо проговорил Император, качая головой. – Я не мог поверить, когда мне рассказали… едва верю собственным глазам и теперь. Я чувствую жизнь, бегущую в твоих жилах. Невозможную жизнь. Я вижу трещины всех разрушений, и меня ужасает хрупкость этой формы. И тем не менее… – он развёл руками.
– В моём текущем существовании нет ровным счётом ничего мистического, – с улыбкой заверил его Хэфер, облачаясь. – Мне всё так же нужны воздух, пища и питьё. Я всё так же чувствую и боль, и наслаждение.
И его семя оказалось достаточно живым, чтобы от него зародилась новая жизнь.
Но об этом Хэфер пока не смел говорить.
Царевич снова сел рядом с отцом, и тот коснулся его лица, словно сопоставляя то, каким помнил его, и то, каким видел теперь. Хэфер не знал, насколько сильно изменился в глазах Секенэфа. Он уже привык к своему новому существованию, но другие?
Император опустил руку и приложил ладонь к его сердцу – живому, бьющемуся.
– Я узнал всё, что только мог узнать о подобном, прочёл всё, что мог прочесть, чтобы понять, – сказал Секенэф. – О чудодейственном целительстве. О тёмном колдовстве, поднимавшем тела, заключавшем ушедший на Западный Берег дух в оковы умершей плоти. Но теперь я вижу, что твоя жизнь – ни то и ни другое. Это – дар Богов, подчиняющийся иным законам, превосходящим то, что нам привычно. Я ведь помню, – в его голосе отразилась нежность, память болезненная и сладостная, – как жрицы извлекли тебя из благословенного лона твоей матери; как в тот день впервые держал тебя в объятиях – помню так ясно, словно это было вчера… Наша воплощённая радость, любовь, и надежда… Ты рос на моих глазах, и на моих глазах твоё тело наполнялось силой. Не-е-ет, это более не та форма, которая мне так хорошо известна… и вместе с тем всё так же, наша плоть и кровь, хоть держат её теперь и другие, непостижимые нити, – он окинул Хэфера взглядом, в котором не было неприятия – только удивление. – Дыхание Ануи оплетает тебя так тесно, словно твоё тело очищено бальзамировщиками и готово к погребению.
Таким царевича увидел маг, напавший на него в пустыне, – оплетённым дыханием Ануи. Маг, который грозился распустить слухи о том, что Хэфер был мертвецом, оживлённым запретным искусством. Эти слухи ведь дошли и до отца.
Почувствовав, как царевич напрягся, Секенэф снова успокаивающе сжал его руку.
– Да, ты несёшь с собой дыхание Западного Берега… и притом принадлежишь Восточному. Нам… о многом нужно поговорить. О том, что за Силы ведут тебя теперь. О том, что за цели видит твой взгляд. Но знай: что бы ты ни поведал мне сегодня – я вижу и принимаю тебя. И ничто не заставит моё сердце отвернуться от тебя, мой Хэфер.
Царевич склонил голову в безмолвной благодарности.
– Подай мне мою суму, сын, – велел Император. – Я принёс то, что должно вернуться к тебе.
Хэфер подчинился. Секенэф извлёк из сумы свёрток, а когда развернул полотно – царевич увидел то, что увидеть уже не ожидал: золотую диадему со змеедемоном-защитником, выкованную по его мерке, когда он только был объявлен наследником трона, ритуальные браслеты, ожерелье и кольца, именной перстень, который он тоже оставил в столице. Он никогда не брал эти амулеты на охоту… возможно, зря…
Царевич коснулся ладонью предметов таких родных и вместе с тем словно принадлежащих уже другой жизни. Сине-золотой перстень скользнул на его палец словно сам по себе. Секенэф чуть улыбнулся.
– Хопеш с твоим серехом я тоже привёз.
– Ты сохранил всё это… – Хэфер поднял взгляд, растроганный.
– Я отказывался хоронить тебя всё это время. Расскажи же мне, как всё было!
Царевич повёл рассказ – о безвременье, о золотой богине, что нашла его среди теней и вернула, о храме Ануи и верных жрецах, о посвящении в песках и о своей невероятной трансформации, о предательстве Ануират… и о смерти, распахнувшей крылья над Тэрой. Ничего он не утаил от своего отца и Владыки, хоть и не всё возможно было передать словами.
Секенэф внимал не только его голосу, но и тому, что крылось за узором слов. В ходе рассказа Император ни о чём не спрашивал, лишь смотрел вглубь него, точно мог видеть события взглядом Хэфера, точно мог разделить сердцем чувства.
Царевич старался излагать спокойно, без лишних эмоций, но под конец страх за Тэру выдал его, сдавил горло, и голос дрогнул.
– Спаси её, прошу… – выдохнул он и простёрся ниц, взывая уже не к отцу – к Владыке, воплощавшему Силу Ваэссира.
Тишина шелестела осколками всего сказанного. Император долго молчал, взвешивал. А возможно, решение было принято ещё задолго до этой встречи…
Наконец Хэфер почувствовал, как горячая ладонь отца коснулась его волос, успокаивая, почти благословляя. Но когда Секенэф взял его за плечо, заставляя распрямиться, в золотых глазах были печаль и строгость, некая обречённая решимость, которую царевич боялся разгадать. Мольбы умерли на губах, не успев родиться.
– Покажи мне эту женщину.
Старейшины встретили Владыку в храме со всеми почестями. Был уже глубокий вечер, но они ждали. Ни словом, ни жестом Император не показал, что успел узнать о них, – лишь
