– Откуда?
Лок вдруг странно всхлипнул и протянул руки:
– Посиди со мной…
Кай уселся на кровать, обнял его левой рукой и ощутил слабый, немного терпкий запах дорогих французских духов. Лок высвободился из-под его руки, сдвинулся к стене, чтобы опереться на высокое деревянное быльце, и снова приложился к бутылке. Потом извлек из-под одеяла ногу, вытянул ее и положил на колени Кая. Харкаан меланхолично погладил пальцами его тонкое бедро, затянутое в гладкую черную ткань.
– Почему ты не хочешь Марию? – Неожиданный вопрос Лока заставил Кая дернуться.
– Ты разве знаешь, кто она?
– Она не делает из этого тайны, – фыркнул Зорган, – по крайней мере, для меня. Она боится Валерию, а я… что ей я?
Кай придвинулся к нему и закрыл глаза. Легкие пальцы Лока, пахнущие все теми же духами, ласково скользнули по его лицу. Он поймал его ладонь рукой и поднес к губам.
– Нет, – произнес Лок, неожиданно вставая, – я никогда не буду для тебя женщиной. Я… – Кай уловил в его голосе какие-то новые, незнакомые ему, но по-прежнему грустные интонации. – Правда, это, наверное, к лучшему.
Лок остановился у двери и поднял на Кая огромные, полные горечи, глаза.
– Я прошу тебя, – теперь его голос обрел почти мужскую твердость, – не отталкивай ее. Нельзя отказываться от женщины, которая так хочет тебя.
Кай проводил взглядом захлопнувшуюся дверь и забрался на подоконник. В его голове царил полнейший сумбур. Несколько минут он курил, глядя на свою смятую постель, потом спрыгнул на пол и решительно вышел из комнаты. В эту минуту кончился дождь.
Спустя некоторое время Больт, запахнувшийся в верблюжий халат и подошедший с сигаретой к окну, увидел, как по лугу идет человек в сверкающем белом мундире, состоящем из приталенного кителя, узких галифе, высоченных белых сапог и высоковерхой фуражки. На боку у него болтался короткий меч в серебряных ножнах, а на груди отливали золотом несколько разнокалиберных крестов. Прищурившись, Больт понял, что это Кай.
– Ого, – прошептал он, – это что у него, парадный мундир такой?
Вытянувшись на смятых простынях рядом с горячим телом Марии Роденхейм, Кай молча смотрел в окно. На западе, среди двух равновеликих вершин багрово догорало солнце. Неподвижный, Кай думал о том, что этот визит уже не кажется ему преступлением по отношению к памяти Лизмора. Ему было наплевать, влекущее лоно молодой женщины что-то перевернуло в нем, и недавние устои, на которых держался его мир, превратились в нечто трухлявое и совершенно ненужное.
Он тихо вздохнул. Рука Марии двинулась по его груди, опускаясь к животу. Кай повернулся к ней и увидел синие глаза, вдруг ставшие теплыми и уютными, такими, словно она прожила с ним много-много лет, давно превратившись в привычный элемент его бытия.
– Как странно, – прошептал Кай.
– Что? – тихо спросила Мария, по-прежнему улыбаясь.
– Я настолько привык к одиночеству, что перестал обращать на него внимание. Более того, я начал воспринимать его как единственно возможный способ существования. Я привык делить свои радости и горести с одним лишь собой, у меня даже выработалось нечто вроде «второго я», с которым я мог вести долгие разговоры. Иногда мне начинало казаться, что это признаки паранойи, но утром… Утром я убеждался, что все происходит именно так, как и должно быть.
– Я не хочу, чтобы ты был одинок.
Она склонилась над ним и лизнула языком его шею. Кай обхватил ее руками, прижал к себе, чувствуя, как щекочут живот соски ее небольших острых грудей и вдруг подумал, что хотел бы навсегда остаться в этом теплом запахе ее бархатистого, восхитительно упругого тела.
– Я хочу, чтобы ты был со мной.
– Да. – Кай погладил ее волосы, прикоснулся сухими губами к плечу. – Мы уедем в Южную Америку и переждем там войну, а потом переберемся в Штаты. У нас куча денег, мы сможем жить в свое удовольствие и никогда ничего не бояться.
Мария тихо улыбнулась и выскользнула из его объятий, чтобы, набросив на плечи халат, мышкой вынырнуть из спальни. Кай поднялся, взял со столика сигару, чиркнул колесиком зажигалки и подошел к окну. Над кроватью светил ночник в коричневом шелковом абажурчике, и его лицо туманно отражалось в стекле на фоне тающего в горах солнца. Кай посмотрел на свои запавшие скулы и подумал, что впервые в жизни он пришел к женщине с небритой физиономией.
И впервые, добавил он, с седой бородой. Это уж точно.
Мария вернулась в спальню, неся небольшой поднос, на котором стояли кофейник, сахарница и крохотные фарфоровые чашечки. Кай повернулся и, перехватив поднос из ее рук, поставил его на столик. Едва он выпрямился, женщина обхватила его плечи, прижимаясь щекой к его трескучему подбородку. Кай замер, слушая, как часто бьется ее сердце.
– Давай пить кофе, – прошептала она, отпуская его.
Он молча кивнул и сел на постель.
– Иногда мне хочется снова оказаться на столичной планете, – улыбнулась Мария, наливая и протягивая ему чашку. – Хотя тебе, наверное, там не нравится?
– Ну почему же?..
Помимо его воли, перед мысленным взором Кая вдруг поднялись величественные, покрытые вечными снегами горы, тонущие в зеленом море трав бескрайние равнины, океаны, такие же лазурно-голубые, как и небо; огромные стеклянные башни городов, пестрая суета космопортов. Все это он видел. Он не мог сказать, что ему не нравится столица, но человеку, выросшему на холодном, полном своеобразного сурового обаяния Саргоне, она казалась какой-то излишне пышной, словно перезрелая красотка, не оставившая надежды подцепить себе невинного мальчика.
– Какой смысл об этом думать, – вздохнула Мария, и Кай неожиданно понял, что все эти годы она тяготится Землей, отсутствием привычного для нее комфорта, общения, наконец, всего того, что принято называть блеском имераторской столицы.
Наверное, она тяготилась и Лизмором, несмотря на весь его шарм, остроумие и обаяние. Скорее всего свою роль сыграла разница в возрасте и, наверное, уж очень яркая его любовь: поздняя, запоздалая, она сожгла в ее сердце самое себя, превратившись в мучительную пытку, из которой не было выхода. Кай хорошо знал, как это иногда бывает…
На свете есть много вещей, способных превратить человека в соляной столб, сказал он себе. Внутренняя борьба, постоянное сражение с готовыми прорваться наружу страстями иссушают душу, заставляя тебя обрасти мощным панцирем горечи и разочарования; и страшен бывает тот день, когда ты понимаешь, что все было напрасно и прожитые в этой борьбе годы стоят лишь того, чтобы быть выброшенными на свалку, ибо они не принесли ничего – только пустоту.
Кай неторопливо глотал крепкий кофе и смотрел, как закручивается в воздухе сизый дым забытой в пепельнице сигары.
