отчаяния и обиды. – «Их нет, но они могут быть», – что-то такое сказал этот твой ресто, брат Лорио, верно? А он непрост, так и знай, – рядовым монахам не положено быть в курсе таких вещей, девочка, и Лорио твой, видать, далеко не рядовой монах. Но и я непрост, Агата.
– Что это значит? – спрашивает Агата, замерев.
– Двери между Венисальтом и Венискайлом открываются на несколько секунд, когда человек готов рисковать собой, чтобы спасти других, – тихо говорит брат Омеро. – Когда человек готов совершить настоящий подвиг, Агата, – вещь, противоположную преступлению.
Вот она стоит на кухне весельчаков с ножом в руках, загнанная в угол, в нелепом платье «крошки Изапунты», сердце у нее колотится, и она уговаривает несчастных детей-прислужников бежать от этих страшных людей в масках, бежать вместе с ней; она готова убить ужасного майстера Гобриха, лишь бы эти бедные дети получили шанс вернуться к родителям, которые по-прежнему их любят, лишь бы… Неужели поэтому перед ней открылась та узкая металлическая дверь, что привела ее сюда, неужели?.. Нет, сейчас Агате нельзя об этом думать, сейчас она должна думать только о завтрашнем дне – но как человек может заранее спланировать подвиг, как можно взять и решить, что ты попытаешься спасти других ценой собственной жизни? Как можно знать, что кто-то окажется в беде, да еще и настолько, что ты один сможешь прийти ему на помощь?
– Амулеты, – тихо говорит брат Често.
И пока Агата в недоумении смотрит на него, брат Омеро, выставив вперед руки, недовольно говорит:
– Но-но-но-но! Делайте, что хотите, но на меня не рассчитывайте.
Документ четырнадцатый,
совершенно подлинный, ибо он заверен смиренным братом Лэ, дневным чтецом ордена святого Торсона, в угоду Старшему судье. Да узрит святой Торсон наши честные дела.
Гуськом их вводят в зал Высокого суда – первым идет брат Често, за ним огромный и страшный бывший палач, брат Омеро, и последней Агата, прикрывающая глаза рукой: после темноты тюремной каморки даже приглушенный серо-голубой свет, льющийся сквозь торсонитовые окна, слепит ее и мешает рассмотреть, что происходит на скамьях для зевак и на судейском возвышении. Кажется, скамьи забиты людьми: в Покаянный день все хотят посмотреть на самых важных преступников. А на возвышении… В этот раз Старший судья Лето не терял времени: он уже занял свое место и свысока смотрит, как черные братья с алебардами толкают Агату в кресло для подсудимых, а брата Често и брата Омеро ставят от нее по бокам. «Как двоих влюбленных слуг в истории про прекрасного писца Ефимия и его бедную жену», – думает Агата, вот только ей сейчас не до историй из «Белой книги», ее знобит от страха и беспокойства, и еще от чего-то, что Агата не умеет назвать, и все ее силы уходят на то, чтобы этот озноб не заметили ни стражники, ни Старший судья. А тот совсем не смотрит ни на брата Омеро, ни на брата Често – он сидит и смотрит прямо на Агату, как будто в зале Высокого суда больше нет ни единого человека.
– Здравствуй, Агата, – говорит Старший судья Лето очень ласковым голосом – таким голосом с ней разговаривал милый хозяин книжной лавки, добрый брат Иг.
На этот раз Агата действительно смотрит в пол – вниз, прямо себе под ноги. Она уверена, что, если скажет хоть слово, голос выдаст ее – и не только ее. «Молчи, молчи, молчи, – твердит она себе, – молчи и жди, он не может начать суд без того, чтобы… Он не может начать суд без…»
– Серое делается синим, синее – серебряным, а честные дела моего ордена боятся огня, так? Я очень хотел бы знать, кто тебе это сказал, девочка.
Агата перестает дышать. «Молчи, молчи, молчи…»
– Вижу, ты совсем не настроена побеседовать со мной просто так, – говорит Старший судья, и в его голосе больше нет ничего от доброго брата Ига. – Что ж, я буду говорить с тобой, как судье положено говорить с подсудимой. Но сперва…
«Вот оно!»
– Сомкнем наши уста в молитве, – говорит Старший судья Лето, обводя зал рукой, и опускает голову на грудь. И тогда Агата – сперва шепотом, а потом все громче и громче, начинает, глядя на брата Често, произносить запрещенные слова:
– Сердце мое рыщет в ночи, ища утешения, аки ищет волк козленка малого, но нет утешения мне, ибо работе моей нет края и конца…
– И сколько кроется зло кругом меня, столько я сам буду волком, рыщущим в ночи, и не буду знать ни сна, ни покоя под страшным взором честного ока Твоего… – срывающимся, но громким голосом подхватывает брат Често.
Брат Омеро упирает огромные руки в бока и качает головой, а Старший судья Лето медленно поднимается со своего кресла на возвышении.
– Это что еще такое! – в ярости кричит он. – Не сметь! Про себя! Только про себя!!!
Один из стражей бросается к брату Често и пытается зажать ему рот, но брат Често ловко выныривает из-под его руки и прыгает к факелу, висящему на стене прямо за Агатиным креслом. Страж пытается схватить его, но Агата вытягивает ногу, и, споткнувшись, страж с грохотом валится на пол, увлекая за собой арбалетчика, который кинулся ему на помощь. Вскочив на сиденье кресла, Агата хватает второй факел.
– Стреляйте в него! – кричит Старший судья. – Только в него, не в девчонку! Она нужна мне! Стреляйте!
И тогда Агата слышит, как бывший палач Омеро бурчит себе под нос:
– Нет, это никуда не годится…
Секунда – и кажущийся таким тучным, таким неповоротливым брат Омеро набрасывается на растерявшегося стража и выхватывает у него из рук огромную тяжелую алебарду. Еще секунда – и своими огромными ручищами брат Омеро переламывает алебарду об колено, так, что у него в кулаке остается лишь кусок древка со страшным металлическим наконечником. И в следующий миг Агата чувствует, как безжалостная сталь этого наконечника впивается ей в горло.
– Не бойся, не бойся, я знаю, что делаю, – а потом зычно кричит: – Только попробуйте ранить меня или этого тщедушного червяка, брата Често, – и девчонка будет валяться на полу с проткнутым горлом!
Агата все еще сжимает в руке факел, зеленый дым ест ей глаза, но она, кажется, начинает понимать, что задумал брат Омеро: стражи ордена святого Торсона опускают оружие.
– Я превращу вас в пыль, – спокойно говорит Старший судья Лето. – В мелкую торсонитовую пыль. Вы отлично знаете, как делается торсонит, брат Омеро. Девчонка, может быть, и выберется отсюда, но вы – вы двое…
В ужасе Агата замирает, боясь шелохнуться. Она не может поверить в страшное предательство бывшего палача и поэтому едва слышит, как он шепчет ей:
– Я отлично знаю, как в Венисальте пропадают
