маму, что мальчик должен заниматься тем, чем ему хочется, только тогда из него выйдет что-то серьезное. Пусть даже не солидное.
Дону тогда хотелось только рисовать, читать, снова рисовать и снова читать. И немножко хотелось понять, почему мальчишки во дворе все время бегают вместе, орут, сшибают все на своем пути и совершенно не замечают его.
Почему не замечают, он начал догадываться, когда пошел в первый класс. Тогда они с мамой жили на Ваське, около кладбища, и Дон пошел в ближайшую школу. Почему-то в свою Филька не позвала, да Дон вообще не знал, что она там преподает. Ему тогда казалось, что Филька – продюсер, или режиссер, или редактор… в общем, кто-то очень важный и суровый.
С первого сентября перед Доном открылась совершенно иная жизнь. Его одноклассники не читали даже «Гарри Поттера», не говоря уж о Толкине или Дюма. Они вообще не умели читать! Зато им было весело вместе. Они дружили, играли в футбол и делали ужасно много всякого интересного. Вместе.
А Дон был один и дружить не умел.
Его научил Кот. Одноклассник, звали его Васей Полосатиковым, но он гордо представился первого же сентября:
– Кот. Держись меня – не пропадешь!
Дон держался. Целых два года. Почти два. На выданную мамой мелочь водил приятелей в кино – у Кота быстро образовалась своя команда, с которой точно не пропадешь. Лазил с ними через забор на кладбище, играл в войнушку, врал училке, тырил булочки в столовой…
На слабо тырил. Знал, что нельзя. Не хотел. Не видел смысла – булочку можно просто купить, а если украсть, буфетчица обидится, а она хорошая тетка, добрая. Но Кот фыркал и заявлял: слабо, маменькин сыночек! Остальные тоже фыркали и смеялись. А Дону очень хотелось доказать, что он не маменькин сыночек, что он может, что он храбрый и сильный.
Он и доказывал. Сначала булочки, потом драка с третьеклассниками из соседней школы. А под конец – это.
Дон замолчал, поймав себя на том, что теперь держит Киллера не потому, что тому холодно, а потому, что просто надо за кого-то держаться. Так проще вспоминать.
– Кот… – повторил за ним Киллер. – Он был похож на Поца?
– Нет. То есть да. То есть… ну… внешне не похож, он был рыжий и в веснушках, как Уизли. А замашки те же. Царь мусорной горы.
– Ты злишься.
– Злюсь. Но не на него, а на себя. Никто меня за язык не тянул…
Ну да. За язык не тянул, но Кот так обидно смеялся! Так обидно, что Дон готов был любым способом доказать, что он не боится. Что он не маменькин сынок!
Маленький был. Только маленький возраст – не помеха большой дури.
Про Кунсткамеру все знали, что это нехорошее место. Сложно не знать – туда только подойдешь, уже понимаешь: там живет ужас. Страшный, голодный, злой, беспощадный. Совсем не то, что на кладбище. Туда даже ночью можно ходить, если не полнолуние и на тебе крест. А в Кунсткамеру… Днем еще ладно. Хотя все равно – брр.
Но ночью – совсем другое дело. Полнолуние там, или новолуние, или вообще белая ночь, даже к самому зданию лучше не подходить. Если ты не самоубийца – нельзя.
Но он сказал Коту, что можно.
Он – не боится!
Он останется там на ночь. Один. Кот не может – а он может!
И остался. Очень хотелось сбежать, не заходить туда, но признаться Коту, что струсил, – это ж потом всю жизнь быть трусом, хомяком и маменькиным сыночком.
Нет, совершенно невозможно было отказаться!
У Кота там работала тетка. Уборщицей. И он стянул у нее ключ от кладовки, чтобы Дон мог спрятаться до ночи. Но только до ночи! Просидеть до утра в кладовке – не считается! А чтобы считалось, Кот оставил в одном из залов «секрет»: его надо было найти и принести Коту утром, как только откроется Кунсткамера.
– Что за секрет? – тихо спросил Киллер.
Дон поморщился, вспоминая тогдашнюю свою наивность.
– Мой дневник. Школьный.
– И ты нашел?
– Нашел. Только не помню как…
Сейчас, на Киллеровой кухне, это казалось не то сном, не то увиденным в кино ужастиком. Все эти уродливые головы, шипящие голоса, зубастые пасти.
Реальным был только единственный голос:
«Ты останешься со мной навсегда?»
«Да, малыш. Мы всегда будем вместе».
Когда Дон вспоминал этот голос, ему всегда становилось тепло и безопасно. Разумом он понимал, что где-то здесь непременно должен крыться подвох, но за все годы подвоха так и не нашел.
Хотя знал, что из Кунсткамеры вышел совсем другим человеком. Но это был все равно он, Дон. Не какой-то там Чужой. Просто… просто он повзрослел. Научился не бояться. И еще у него завелся ангел-хранитель. Он жил где-то в груди, грел, предупреждал об опасности и подсказывал – как ответить Коту, чтобы тот не смел больше насмехаться и вымогать деньги. Как объяснить маме, почему он вернулся домой только на следующий день.
Что ответить Феличе, когда она предложила маме перевести Дона в ее школу.
И еще иногда Дон стал ловить себя на мысли, что думает о сверстниках «эти глупые дети». А там, где вроде бы надо переживать, страдать и метаться, – совершенно спокоен, словно давным-давно все это прожил и теперь проходит по новой, как любимую компьютерную игрушку. Но об этом Киллеру говорить не стал: еще примет на свой счет и обидится, к лешему такое счастье.
– Так что в Школе я с третьего класса. Год пришлось пропустить, мы с матерью ездили на Мальту с одним из ее художников. Все равно я пошел с шести, а Филька сказала, что лучше мне не быть в классе младшим.
– Я тоже был на Мальте. Красиво… – Киллер завозился, засопел, словно не решаясь что-то сказать. Или спросить.
– Не мнись уже, говори.
– Ты не похож, – буркнул Киллер и замолчал.
– На кого не похож?
– На лузера. Ты рассказывал про лузера, но ты не такой. Ты… ты сильный. А Кот этот – урод придурошный. Вот я бы не решился идти в Кунсткамеру. Заболел бы, наверное.
– Я тоже заболел, только потом. Дня через три. Мама говорила, скарлатина, а я не знаю что. Полтора месяца валялся с температурой и в бреду. Было все время холодно и страшно, и я не давал гасить свет, мне монстры мерещились. Как будто они за мной оттуда пришли. А этот, который ангел-хранитель, их отгонял шпагой, орал на них, они уходили – и приходили снова.
