консерватории и солистка лучшей в мире, она сейчас совершенно в этом уверена, полуподпольной рок-группы (главное, чтобы никто из преподов не узнал). Маша идёт с репетиции, не то чтобы поздно, в половине одиннадцатого; обычно её провожают, но сегодня ребята задержались, хозяева точки попросили помочь перетаскивать аппаратуру, а Маша не захотела их ждать. Маша не боится ходить одна в темноте, она иногда просто так по ночам гуляет, чтобы подумать и для удовольствия, а тут до дома, если напрямую, дворами, максимум, двадцать минут.
Даже когда в узком проходе между домом и гаражами на её плечо ложится чья-то рука, Маша не пугается, ей первым делом приходит в голову, что это кто-то из группы решил её проводить и вот наконец-то догнал. Маша оборачивается, видит лицо незнакомца, не то чтобы страшное, скорей, никакое, широкое, одутловатое, белеющее в темноте, как непропечённый блин. Происходящее становится похоже на сон, потому что так наяву не бывает, это не моя жизнь, – думает Маша. – Темнота, незнакомец, нож – это кино какое-то глупое, я тут при чём.
Маше совсем не страшно, она только растеряна, выбита из колеи; но растеряться бывает даже хуже, чем испугаться, от страха хотя бы можно бежать и вопить. Не то чтобы это гарантировало спасение, но иногда всё-таки может помочь уцелеть. Всяко лучше, чем покорно стоять и молча слушать безумца, подробно объясняющего, почему ты прямо сейчас должна умереть.
«Шии-хисс!» – слышит Маша; этот звук действует на неё как пощёчина и одновременно инструкция: «Повторяй за мной. Немедленно повторяй!» «Шии-хисс!» – кричит Маша во всю силу своего уникального, как говорят консерваторские преподаватели и фанаты рок-группы, голоса. «Шии-хисс!» – повторяет она так громко и звучно, что, кажется, поднимается ветер; ну или он дул в этом проходе всегда. Незнакомец, маньяк из кино, страшный сон, сумасшедший, да кем бы он ни был, падает то ли замертво, то ли в обморок, чёрт его разберёт, это Маше неинтересно, лишь бы подольше валялся, не очнулся и не бросился догонять.
Это тоже надо запомнить, – думает Маша потом, уже дома, выпив чаю и отдышавшись. Но сама уже знает, что никогда не забудет этот убийственный звук, свой невидимый яростный меч «шии-хисс».
Шестой ход
Маше недавно исполнилось двадцать девять; она не оперная примадонна, даже не рок-звезда, хотя и то, и другое было вполне возможно, само шло в руки, да она не взяла. Маше от себя и от музыки нужно что-то другое; сформулировать невозможно, таких слов просто нет, но всегда можно назваться «экспериментатором», причём это будет правдой: каждый твой новый шаг в немыслимом, неизвестном, но сознательно выбранном направлении – эксперимент.
Словом всё у Маши в порядке, главное, ей самой очень нравится, как повернулась жизнь. А что собирает не стадионы, а залы для камерной музыки, и боготворят её не миллионы, а всего лишь тысячи слушателей и коллег – так нелепо считать неудачей то, что выбрала для себя сама. Маша считает, у неё идеальная публика, умная, тонкая, восприимчивая, гонораров за выступления и редкие записи на жизнь худо-бедно хватает, а до всего остального ей дела нет.
Приехав на гастроли в далёкий северный город, где прежде никогда не была, спустившись с самолётного трапа на бетонную полосу, где ждёт пассажиров автобус, Маша слышит тихий, как шёпот, близкий, как никогда, почти обжигающий щёку голос: «Шии-та», – и понимает: в этом городе я останусь. Здесь моё место. Моя земля и судьба.
Седьмой ход
Маше сорок два года. Она певица и композитор (только певица, – уверена публика; в первую очередь композитор, – считает она сама). На самом деле, неважно, кто что об этом думает, нет никакого внутреннего конфликта, есть только Маша и музыка, а эти двое договорятся всегда.
Маша живёт в том самом северном городе, с которым её свёл тайный шёпот – кажется, вечность назад, бесконечно давно. Сто раз уже могла переехать, куда её только не звали и просто жить, и работать, и замуж, то ли семь, то ли восемь – теперь уже и не вспомнишь – раз. Замуж ей неохота, всё сразу – и мужа с детьми, и музыку – в одну короткую жизнь не вместить, а на работу Маша обычно с удовольствием соглашается, она легка на подъём. Но потом всегда возвращается – не из житейских соображений, даже не из какой-то особой привязанности, на самом деле Маше куда больше нравятся шумные южные портовые города. Просто здесь моё место, – смеётся Маша, когда объясняет друзьям, почему ей тут мёдом намазано. – Меня здесь, не спросив, посадили, как дерево, и я прижилась.
Иногда по ночам Маша, наспех одевшись, выходит из дома, потому что даже если окна закрыты, слышит – не ушами, всем телом, всеми домашними стенами, тапками, пледом, чашкой с чаем, или молоком, тихий, но властный зов: «Шии-гаш!» Это значит, что город Машу зовёт на помощь, кому-то она срочно понадобилась – древнему дубу, которому пришла пора умирать, или новому дому, который сердит, что его в неправильном месте построили, и изводит своих жильцов, храму, так уставшему от реконструкций, что мечтает рассыпаться пылью, старику, измученному бессонницей, или реке, тоскующей подо льдом. Короче, всё в мире живое, всем бывает непросто, потому что никто не железный, даже если формально железный, это Маша знает давно. И уж если так вышло, что её голос целительно действует не только на публику, а на всех, кому хоть каким-то образом больно и тяжело, нельзя не откликнуться, не выйти из дома, не сесть в машину, чтобы доехать до дальней окраины, откуда сегодня зовут, подойти, обнять, или просто коснуться, и – ну уж тут как получится – крикнуть, спеть, поговорить, нашептать.
Восьмой ход
Маше недавно исполнилось сорок девять; один её друг, внезапно ставший на старости лет художником, всем теперь говорит, что после пятидесяти жизнь только начинается; ну, значит, моя тоже скоро наконец-то начнётся, – смеётся она.
Маша идёт по городу, где живёт так долго, что всякий раз удивляется, вспомнив, что на самом деле не здесь родилась. Ей здесь всё не только знакомо, а ещё и навсегда благодарно, причём есть же за что. Вот, например, деревья в том парке через дорогу, которые во время реконструкции планировали срубить, и Маша ходила к ним чуть ли не каждую ночь с маленьким барабаном, сочинила четыре песни, защищающие от беды, неизвестно, какая из них сработала, а может все сразу – реконструкция в парке закончилась, а деревья на месте, растут.
А этот дом, – вспоминает Маша, – не хотел, чтобы в нём
