какой-то коряги и поднял ее, затем поманил пальцем и стал обтирать мне куртку. Так проворно, что я не сразу почувствовал запах.
— Фу, это что?
— Хорь территорию метит. Он нечто среднее, между нечистью и животным.
— Такое вообще бывает?
— Всякое бывает, дяденька. Мир он вообще богатый на чудеса. Так вот запаха у хоря сильный, остальные перебивает.
— И зачем мне это⁈
Во-первых, я понял, что куртку можно будет выбрасывать. Во-вторых, в машине Костяна придется делать химчистку. В-третьих, какого вообще черта делает этот черт?
— Лешачиха видит и слышит плохо. Зато чувствует хорошо. От вас же, дяденька, чужанами пахнет. Хуже нет, чем на землю лешачихи с таким запахом сунуться.
Я сглотнул, унимая рвотный позыв, но все же кивнул. После чего Митька обтер меня полностью.
— А теперь пойдем.
Надо сказать, шли мы порядочно. Как минимум столько же, сколько до ватаги чертей. Разве что в другом направлении. Земля стала тверже, и болота ушли в сторону. Перед нами раскинулся лишь густой лес. Вроде тишь да благодать, только у меня на душе было неспокойно. Чувствовал хистом, что рядом совсем.
— Как я понял, лешачиха возле реки живет? — спросил я.
— Так и есть, дяденька, — охотно отвечал Митька, шагая впереди и оборачиваясь на ходу. — Вся шутка в том, что душа у нее загубленная. Лешачиха думает, что не умерла вовсе. Потому и живет, как самая обычная баба. Да не буду говорить, сами увидите.
Митька, похоже, хотел устроить мне сюрприз. Он вообще за путешествие со мной меньше всего был похож на себе подобных. Скорее на увлеченного своей работой гида. Хотя я понимал почему так. Там, в деревне чертей, он был изгоем, чужим среди своих. Теперь ему вдруг нашлось дело.
— А ты не будешь мазаться?
— Я плохо чертовской породой пахну, — застеснялся собственного признания Митька. — За то меня Большак часто бьет. Зато во всем лесу могу свободно гулять. Будто бы и нет меня. И не чужанин, и не черт.
Чем больше слушаю его, тем явственнее понимаю — не место Черноуху в лесу. Теперь я это понял окончательно. Нужно вытаскивать беднягу. Только куда? И как?
— Все, дяденька, подходим, — сказал Митька. — Она глуховатая, но вы лишний раз все равно не шумите.
Я уже и так знал, что мы недалеко. Хист с ума сходил. Нечисть силой в три рубца, если переводить на рубежный. Для остальных — мелочевка, для меня — смертельная опасность.
Что интереснее, на меня она не обратила никакого внимания. Тут даже дело не в кулоне. На него же нечисть не особо реагирует. Просто я слабее ее, потому и не чувствует. Бес говорил, что и многие рубежники этим грешат. Как только возвышаются, перестают ощущать тех, кто ниже их по хистовой лестнице. Я сразу решил, что никакого головокружения от возможных успехов у меня точно не будет. Вот стану повелителем мира, всех стану любить одинаково.
Наша скорость передвижения заметно снизилась. Мы теперь натурально крались, как опытные охотники. Точнее, опытным здесь был только Черноух. Я же пусть и пытался шагать аккуратно, но то на ветку наступлю, то камни под сапогом найду.
Иными словами, если бы лешачиха отличалась прекрасным слухом — нам хана. А так ничего, добрались до ровной опушки у небольшой речки. И первым делом увидели дом лешачихи.
Точнее, странное сооружение из толстых веток, похожее на шалаш, укрытое сверху ельником. И приставленное к большому дереву. Спасибо и на этом. А из шалаша торчали две крохотные ножки, обутые в кроссовки. Которые меньше всего предназначались для долгого похода по лесу. Проклятый Большак, проклятая лешачиха, проклятый новый мир.
Первым желанием было броситься к пацану. Нас разделяло всего несколько десятков метров. Однако я сдержался. Если ты не видишь суслика, это не значит, что его нет. Лешачиха где-то поблизости, я ее чувствую. Надо действовать согласно плану.
И мое терпение вознаградилось. Со стороны реки появилось существо, неся в руках два старые ведра времен царя Гороха. Вся соль заключалась в том, что ведра оказались явно дырявые, потому что со дна капали остатки воды. Но в мире лешачихи все было в полном порядке.
В нем она виделась себе прекрасной деревенской девушкой, которая возвращается с колодца в родную избу. Такую красивую, что ей все соседи завидуют. Там ее ждет не дождется любимый ребенок. Сейчас она придет, напоит его, станет играть.
На деле — самое ужасное создание, какое я видел в жизни, угрожающе приближалось к шалашу. Худое, сгорбленное, с почерневшим и местами изъеденным червями лицом. Длинными руками, которые венчали пальцы с острыми желтыми ногтями. Облачена она оказалась в тряпье, будто собранное с разных людей, а на плечах лежала даже часть рыболовной сети.
— В топях, поди, сгубили, — сказал мне на ухо Митька. — Если бы в реке или озере померла, русалкой бы стала. Они тоже злые бывают, но детей безвинных не губят. Все больше мужиков.
— А мужиков не жалко, что ли?
Черноух пожал плечами. Видимо, он не особо задавался этим вопросом. Губят и губят, на то они и русалки.
Нечисть на секунду остановилась и потянула воздух носом. Точнее тем, что когда-то этим самым носом было. Мне даже показалось, что она смотрит прямиком на меня. И в душе родилось неведомое раньше чувство.
Это был не обычный страх, когда встречаешь нечто угрожающее твоей жизни. Когда подскакивает адреналин и у тебя возникает желание сбежать от опасности или спрятаться. Нечто необъяснимое, липкое и мерзкое одновременно. Будто тебя погрузили в чан с киселем. Мне даже подумалось, что подойди нечисть сейчас ко мне, я ничего не смогу сделать. Не буду сопротивляться.
Однако обошлось. Предостережения Митьки не оказались напрасными. Лешачиха лишь неодобрительно что-то пробурчала своим ртом с редкими черными зубами. А затем шаркающей походкой подошла к шалашу и залезла внутрь. Взяла свое ведро и принялась «поить» младшего Тихомирова. И тогда я услышал ее голос.
— ту-ту, ту-ту, не вали кашку клуту, вали жиденкую, молошненькую…
Меня мороз по коже пробрал. Голос был глухой, инфернальный, не похож ни на мужской, ни на женский. Словно кто-то взял мои кишки и принялся вытягивать наружу.
— Уууу… — стал подвывать от ужаса внутри портсигара Григорий.
— Молчи, — шикнул на него я. — Сейчас дело надо будет делать. Митька доставай.
— Не могу я, хозяин, страшно, сил никаких нет, — чуть ли
