бы влюбился и которой на самом деле не существует.
И снова Виола. Везде Виола! Окружает, заманивает…
Нет, стоп. Только истерики на пустом месте не хватало, хуже Маринки, честное слово. Сосредоточиться, надо сосредоточиться…
– Угу, она самая. Вот, слушай:
«Сегодня, около пяти часов пополудни, на меня нашло затмение. Ученик мой, Юлио из Андалусии, будучи в некотором веселии после андалузского же вина, возжелал усладить слух мой напевами своей родной страны, и не придумал ничего умнее, чем взять мою Виолу.
Он даже не подумал спросить позволения!
Он посмел коснуться моего шедевра своими грязными руками! Он посмел предположить, что Виола будет петь для него!..
Глупый, распущенный юнец!
Прости, Господи, но даже сейчас, стоит только вспомнить, как небрежно он нес мое сокровище, мною овладевает страшный гнев.
Тогда же перед глазами моими потемнело, я отнял мою Виолу и велел мерзавцу пойти на конюшню и получить дюжину розог, ибо если юноша не способен думать головой, приходится вразумлять его через иное место.
Отослав же наглеца, принялся осматривать Виолу и, о ужас, обнаружил несовершенство резьбы на грифе! Великий стыд обуял меня, ведь я самонадеянно решил, что труд мой близок к завершению! Какое счастье, что я не успел написать мадонне Феличе, что ее заказ готов. Мой долг – сотворить совершенство…»
– Да он ревнует! – хмыкнул Киллер. Почесал нос. – Так он ее и не отдал, получается? Двадцать лет делал и не отдал?
– Похоже на то, – кивнул Дон, старательно не слушая сердитое бухтение в собственной голове. – Здесь в конце должно быть…
Последние записи были датированы семьдесят первым годом, последним годом жизни Челлини, и сделаны той же рукой, но почерк разительно изменился. Если первые страницы были заполнены ровными строками и украшены завитушками, то на последних крупные буквы прыгали, строки находили друг на друга, там и тут красовались брызги чернил и было явно видно, что писавший их плохо видит и едва удерживает в пальцах перо. Почему-то читать эти прыгающие строчки не хотелось просто до отвращения, до головной боли и тошноты, но не признаваться же Киллеру, что ему страшно?
Страшно.
Именно.
Там, на этих последних страницах…
Бенвенуто преследовал злой рок. С тех самых пор, как он впервые взялся за перо, чтобы написать мадонне Феличе и сообщить, что ее заказ готов, и до того ужасного дня, когда его Виола, его великий шедевр и сумасшедшая страсть, пропала.
Он знал, кто унес ее. Мерзавец Юлио. Алчный, бездарный юнец, не способный сотворить ничего сам, украл Виолу и продал. Что ему посулили? Какие сокровища стоили столь гнусного предательства?
Без Виолы жизнь Бенвенуто утратила смысл и вкус. Даже незавершенный труд, «Искусство ваяния», больше не влек к себе. Ни к чему делиться мудростью с юнцами, если им не нужно ни мастерство, ни искусство, а лишь легкие деньги, вино и женщины.
Все тлен и суета.
Больше не слышно легких девичьих шагов в запертой мастерской, где хранилась Виола.
Не чудится по ночам нежный напев.
Нечего прятать. Нечего бояться.
Безумие прошло, но с ним прошла и жизнь.
А на столе так и лежит недописанное письмо. Не хватает лишь трех слов: «гитара готова, приезжайте».
Бенвенуто в последний раз провел рукой по стене, где совсем недавно висела его Виола, и пошел к столу. Вернее было бы сказать, побрел – в последнее время его особенно сильно мучила подагра, и трость из щегольства превратилась в печальную необходимость.
Сощурившись, чтобы буквы не расплывались, Бенвенуто обмакнул перо в чернильницу и тщательно, крупно вывел:
«Сим извещаю вас, мадонна Феличе, о безмерной печали моей. Змей, пригретый на моей груди, уязвил меня своим безбожным жалом; прознав о завершении великого труда моего, похитил Виолу и покинул пределы Флоренции…»
Рука дрогнула, и с кончика пера сорвалась капля, забрызгав лист уродливыми пятнами.
Бенвенуто хотел было позвать Асканьо, чтобы тот выскоблил кляксу, но вспомнил, что послал его разузнать о судьбе Виолы и найти мерзавца Юлио. Он выгнал из дома всех – учеников, детей, слуг, велев не возвращаться, пока не узнают хоть что-то о Виоле.
Придется брать новый лист, а бумага нынче дорога, и писать становится все труднее. Да и к чему писать? Признаваться, что дело всей его жизни пошло прахом и что сотворить вторую Виолу он не сможет, ибо стар и немощен?
Нет. Великий Бенвенуто Челлини закончит свой путь творцом, а не жалким неудачником.
Скомкав лист, Бенвенуто швырнул его в дверь, за которой его не ждало больше ничего.
Именно в этот миг дверь открылась, впустив ту, кого он меньше всего хотел видеть.
– Зачем вы явились, мадонна? Ваш заказ не готов.
Нежданная гостья скинула капюшон и грустно улыбнулась; Бенвенуто уже безо всякого удивления отметил, что за двадцать лет их знакомства она ничуть не изменилась. Она же тем временем подошла, сняла с пояса набитый кошель и уронила его на стол.
– Довольно лжи, маэстро. Вы сделали гитару, я знаю, так сыграйте же мне, наконец!..
Что было дальше, Дон не видел. Его внезапно выбросило в реальность, словно рыбу на сушу – хватать ртом воздух в полном обалдении и спрашивать себя: что это только что было? Не кто, здесь он бы рад усомниться, да не выходило. Но что? Что Феличе сказала? И не она ли послужила причиной смерти маэстро?
Дон с силой потер виски: перед глазами все плыло, во рту стоял отвратительный привкус старости и немощи, даже суставы ломило, словно ему было семь десятков лет.
Надо было снова заглянуть в дневник и прочитать последние страницы, их оставалось три, не более…
Но заставить себя Дон не смог.
Отложил дневник, поднял голову, встретился взглядом с каким-то ужасно сосредоточенным Киллером.
– Дон, – тихо спросил тот. – Ты веришь, что Филька дала нам этот дневник просто так?
Глава 17,
в которой грибники пьют, а волки поют
В рваных облаках тонуло, цепляясь за верхушки сосен, косматое оранжевое солнце. Над лесом замерла тишина.
Не та хрупкая осенняя тишина-предвкушение, которую любила Феличе. И не та живая лесная тишь, в которую вплетается то птичий посвист, то шорох лапок в сухой траве. Эта неестественная тишина давила, колола ознобом и требовала орать во все горло, срывать голос – лишь бы услышать хоть что-нибудь.
Но орать было некому. За все полтора часа, что Феличе с Сенсеем шли к болотам, им не встретилось не то что человека – ни синицы, ни ежа, ни даже запоздалого сентябрьского комара.
Умные лесные твари ушли-улетели от
