махнул рукой, мол, следуйте за мной, Хозяин ждет.
Оставшийся путь они прошли быстро – тропой для особо важных гостей, а может, и для особо скандальных. Сенсей даже не успел высказать Феличе недовольства ее методами разрешения конфликтов. И хорошо, что не успел. Она и так знала, что ему не нравится, когда она забирает его злость. Ей и самой не нравилось, и он тоже прекрасно об этом знал. Как и о том, что нежить перед Посвящением должна быть сыта.
Но болотник все равно наглец и сам нарвался. Мог бы дать людям отойти подальше, чтобы они с Сенсеем ничего не слышали, а потом только спускать своих с поводка.
Зато Сенсей успел в пятый, наверное, раз напомнить, что он был против того, чтобы давать мальчикам дневник Бенвенуто меньше чем за неделю до Посвящения. Феличе и сама не была до конца уверена, что Дон справится, но и оставлять его по-прежнему в неведении не могла. Она же не виновата, что мусорщики потеряли берега, и что Дунаев ожил, и что Посвящение пришлось перенести! Дон должен был прочитать дневники в начале октября, чтобы у него был месяц на осмысление… Ладно, он и так справится. Дон – взрослый и разумный человек, куда разумнее и взрослее того Бенвенуто, с которым Феличе познакомилась в Италии семнадцатого века. Парочка столетий между жизнью и смертью заставила его поумнеть.
– Хватит. Сейчас не время и не место, – оборвала она Сенсея аккурат за мгновение до того, как сосны расступились и тропа лешего выпустила их на болота.
Совещание нечисти до боли походило на шабаш грибников, разве что вместо полянки в лесу они расположились на пологом холме посреди болота, а музыку играл не плеер, а юноша на дудочке. Ну и девок никто не тискал, хотя девки присутствовали. Целых три, как на подбор красотки. Полуголые, несмотря на погоду. Все три отчаянно строили глазки товарищу Твердохлебову, стараясь не поворачиваться к нему спинами – ввиду отсутствия таковых. А товарищ Твердохлебов восседал на коряге как на троне. Правда, вместо мантии лесной Хозяин был облачен в джинсы, пуловер швами наружу и кожаную куртку, тоже швами наружу. А символом власти служил неизменный тренерский свисток – не обычный пластиковый или металлический, а резной деревянный, старорусского образца детская свиристелка. Этой свиристелке лет было поболее, чем Санкт-Петербургу, и звук ее имел некоторые особенности… но, слава богу, ученики Твердохлебова об этом не задумывались. Именно на этот свисток очень внимательно смотрел мокрый, изящного сложения господин с жабрами на шее, что-то убежденно втолковывающий лешему. Господин пах морской солью и рыбой, а его гавайские шорты и золотые часы упоительно дисгармонировали с прохладным осенним вечером и подсохшим от отсутствия дождей болотом.
Едва выйдя из леса, Феличе обернулась: ей всегда было любопытно, увидит ли она, как отступают деревья или исчезает тропа? И как всегда, лес ничего ей не показал. Как стояли сосны в полукилометре от холма, так и стояли, даже не шелохнулись. Лес не считал ее добычей. Но и не любил. Скорее, просто не замечал.
А вот Твердохлебов наконец заметил. Отстранил водяного и помахал рукой в приветствии. Мавки, кикиморы и прочие участники производственного совещания притихли, даже Лель отложил дудочку.
– Все в сборе, все готовы? – Голос Твердохлебова здесь, на месте древнего капища, звучал совершенно иначе, чем в городе. Словно ветер в кронах, или эхо среди сосен, или скрип древнего дуба. Он и выглядел иначе, несмотря на человеческие одежки. Хозяин и есть хозяин, хоть корягой прикинься. – Эльвира почти на месте.
– Можно начинать, – отозвалась Феличе и обернулась, почувствовав на себе злой взгляд болотника. Что ж, придется сказать ему пару слов на ушко, чтобы не вздумал отыгрываться на детях. Даже одного слова будет довольно: «Морена».
Его она и шепнула, одними губами, только для болотника. Тот услышал, понял и недовольно отвернулся – связываться с драконом ему хотелось куда меньше, чем с оборотнем и высшей.
Твердохлебов едва заметно улыбнулся их молчаливому диалогу и поднес к губам свою свиристелку. Над болотами пронесся неслышный вздох, где-то далеко взлетела с граем стая ворон, туман пополз вверх по холму. А сам леший обвел тяжелым взглядом подданных – одного за другим. Первым он глянул на болотника, и человеческий образ истаял: растворился «Никон», зеленый свитер пророс чешуей и тиной, рот растянулся, показывая загнутые внутрь рыбьи зубы, в глазах загорелся зеленый гнилостный огонек. Щелкнув зубами, болотник присел – и гигантским лягушачьим прыжком исчез в белесой мгле.
Следом Хозяин глянул на мавок – их платьица потекли тиной, волосы заколыхались, кожа побелела, и они растаяли, оставив после себя лишь тихий призывный смех… Почти тут же водяной шагнул в сторону, в единственную на островке лужицу – небольшую, по размеру ноги – и опал водяным столбом. Лужица взбурлила и тут же без остатка впиталась в землю.
Феличе поежилась.
Через этот обряд она проходила каждый год уже пятнадцать лет, но находить в нем хоть что-то приятное так и не научилась.
Страх, холод, пустота.
И ни одного воспоминания о происходившем – после.
Твердохлебов посмотрел на нее.
«Ты готова?»
«Да».
И стало темно.
Глава 18,
в которой некто выходит из тумана
Сырой мох противно хлюпнул под кроссовкой.
Дон поморщился.
О Посвящении ходило столько баек, что реальность казалась оскорбительно пресной: три часа бодрым шагом по пустому лесу, сначала по цивилизованным дорожкам, а теперь вот по грязюке, едва прикрытой вечерним туманом. Ни тебе собачки с девонширских болот, ни жутких лесных хищников – топай себе, дыши воздухом! Еще и громко не говори, Эльвира сразу шикает.
Ну хоть шептаться не запретила, и на том спасибо.
Пошептаться с ребятами было о чем.
Последние два дня, с совместного чтения дневника и до Посвящения, Дон постыднейшим образом прятался. Написал Фильке записку, мол, заболел, температура, хотелось бы подлечиться до Посвящения, попросил Киллера ее передать и осел дома. Даже не интересовался у дежуривших Кира и Арийца, не объявлялся ли Поц на чердаке. До Поца ли, в самом деле, когда собственный чердак не в порядке?!
Одни сны о жизни Бенвенуто чего стоили! Дон просыпался, не понимая, кто он и где он, в первое утро назвал Киллера Асканьо и спросонок велел принести умыться и ночной горшок… хорошо хоть по-итальянски, а то со стыда бы сгорел. Это ли не бред и лихорадка?
И встречаться с Филькой не хотелось.
Тут уж или включай идиота и верь в случайные галлюцинации,
