крикнули вослед, что я могу не возвращаться к обеду, ну — и чтоб не плутал до полной луны.
И я шел, сначала один. Потом кто-то напуганный задышал сзади…
Потом мы встретили таких же маленьких и голодных, идущих ОТТУДА.
Их руки волочились как весла, никогда не видевшие воды.
— Зачем вы вернулись? — Спросил я. — Разве там, на Горе, плохо?
— Нас вернули, — послышался плач. — Оказывается: мы еще не созрели.
— То, что созревается, то — уносится ветром…
— Нет-нет, — переглядывались они дружно и боязливо. — Нам еще рано. Нам не положено. Нас успели спасти от ошибок. Мы будем жить внизу: сеять рожь, смотреть на небо. А там, наверху, пусть живут ВЕЛИКАНЫ.
— ВЕЛИКАНЫ — выше взрослых?
— Мы их не видели. Но они — есть.
И я пошел дальше. А тот, кто дышал мне в спину, отстал и задумался. Вместо него из колосьев вышли трое: два мальчика моих размеров и с виду — тупоголовая девочка с пучком колосьев. Будущая Родитель№ 1 — и она уже даже покрикивала!..
На привале она размахивала хворостиной:
— Чтобы понять, что такое родители, следует сначала сбежать из дома…Потому что родители — это такие большие дети, которые — в свое время! не захотели (или — поленились) сбежать от своих родителей…
И вот так мы шли до самой луны.
Но дошли только до обрыва.
И там — все попросту замирало. И шорох невзначай, и лунный колос, и скользнувшая по ноге мышь.
И мы встали перед этой необъятной колыбелью тишины и покоя. Мы думали: как идти? Всем сразу — или по одному?
А поскольку все молчали, то послали ее, девочку с хворостиной…Чтоб знала!
Но едва она аккуратно вступила на первую половицу темноты (и сразу же — провалилась), вдруг подул вселенский сквозняк и огромная, не соизмеримая с детским опытом ладонь, — подхватила нашу сестру из бездны — и вынесла туда, где был сделан первый шаг. И загрохотал вверху многогорлый ураган, а всех нас обдало мокрой пылью.
Не вышло ничего и у нас, мальчиков. Каждый раз сверху (хорошо им, Великанам!) стремительно надвигался и сгребал нас всех в одну кучу этот исполинский ковш — и швырял туда, откуда мы прибыли: в рожь. И сваливал, как мышат. А ведь мы были уже ЛЮДИ. Почти.
И тогда два посторонних мальчика решили вернуться.
— Это была ошибка. — Сознался один.
— Теперь мы знаем. — Вторил другой.
А девочка согласилась. Она добавила, жуя зерна, что эта ошибка останется с ними навсегда. Потому, что они ее никогда не исправят.
А потом мы сделали вот что. Мы сказали, что хотим попрощаться. И мы встали возле них караулом (слева и справа), девочка моргнула, и мы сбросили их с обрыва…Вместе! Дружно!.. И тогда из тьмы выскочила эта живая опрокинутая ладья и подхватила свою жертву. И тут мы посмотрели друг на друга, рассмеялись — и прыгнули в прорву, в неизвестность.
И были сначала крики и ужас; разброд и шатание. Мы цеплялись за ближние воздуха, вспахивали руками круговые пустые шары теплой ночи, кувыркались и падали — до изнеможения, но вдруг — не сразу! пришло чувство опоры…
И стали наши руки как крылья, а тела легко и со звоном унеслись прочь: от обрыва, от бездны (и снующей в ней растерянной длани с обкусанными заусенцами). Мы летели над Крышей Мира: обычный дом, треснувшая черепица.
— Я поняла, — шепнула девочка — птица. — Родители выпускают нас через двери. Но при этом всегда запирают окна. Они ждут нас там, где потеряли: на пороге. А мы — бьемся в форточки. Но они нас — не узнают.
…Мы подлетели к освещенному окну. ОН спал, спаситель всех детей на свете, и обиженно причмокивал во сне: благодарность потомства там зашкаливала. А вокруг затевалась целая буря: били литавры, грохотали молнии, визжали неземные дудки и надрывались глотки пульсаров…
Потом я понял.
Когда ритмично и нагло включились знакомые барабаны, и низкий подземный голос простуженно выкрикнул: «Хай-Тоба! Хай-Тоба…»
И вдруг запнулся.
— «Мы — идем…», подсказал я.
— МЫ ПРИШЛИ, — вздохнул он.
Анакорд (самый длинный кадр). С «башки» и начнем…
Меня перетряхнуло: как собаку после купания.
Желтый пустой квадрат окна медленно пульсировал, как по-садистски затягивает к себе экран перед «вязами» и «пилами». Что-то я хотел сразу сказать, на чем-то настоять, от чего-то отречься… В чем-то поклясться!
Но вместо этого — вдруг моментально «просел» в своем кресле, ужался до размеров «мальчика на колесах». Тэтти, дурачок, запрыгал по руке, заметался — и пропищал мне в самое ухо: «Спаси меня, царь Данька!..»
Вот и приплыли… Что это с ним?
Радоваться должен: земляки, сородичи…Этот, как его — «дым отечества». Вот.
Тут — схлопнулись и разошлись кулисами мои старенькие шторы.
И увидел я дивную картинку, снятую с бреющего полета. (Ну — вроде заставки к «Миру растений»). Там все цвело и благоухало: призывно и ярко мельтешило, звенело, переливалось, перекликалось — и втягивало в чужой мир. И закончилась вся эта инсталляция раскидистым древом, полощущим в речушке зеленую гриву.
Я скорей почуял, чем увидел: мой насекомыш присмирел у меня на ладони!
Заоконный, закадровый голос: сухой, бесстрастный …официальный.
— Тэтти-Гон, сто тридцать восьмой потомок ордена Длинноусых Кавалеров! Ты готов произнести «Хай-Тоба»? Ты помнишь, к чему это обязывает?
У меня засосало под ложечкой. На что тут намекают?.. (Прислали стажера за шляпой, выдали шляпу — а теперь еще и права качают?)
— Тэтти, это что за нахал?
— Это не «нахал», царь Данька. Это и есть наставник Хэм. Я думал, что он остался на Цветущем Лугу…
— Вообще-то, — зло перебил голос, — я мастер Хэм! И здесь я — давно… Еще целых двадцать восемь минут ты будешь считаться моим лучшим воспитанником. Погляди мне в глаза, чтобы я заглянул в твою душу.
Но Тэтти, как баран, уперся в мою ладонь своими усиками. Чего он так боится?
— Погляди мне в глаза!
И тогда мы взглянули вместе: не знаю, как там мой насекомец — но у меня перед очами замелькали, закружились все маски мира — и ухнули в детскую коробку (еще и сами прикрылись!).
Если я правильно испугался, это был хамелеон очень редкой (может даже — неизвестной у нас!) породы. Однако — общие признаки на лицо (или — на «морду»?): выпученные, сходу все обшнырявшие — глазищи; горбатая пасть (считай — на полкомнаты всунулась!) и все это в чудовищных наростах и выростах… И как пробивает взором, не доплыть мне до финиша!
(Я бы купил такой взгляд, — если
