Дитя Дракулы - Джонатан Барнс

– Ради бога.

– Ваши друзья…

– Какие такие друзья?

Чуть поколебавшись, он пробормотал:

– Ну… фракция Тэнглмира…

Я ухмыльнулся, ничего не сказал и отхлебнул очередной изрядный глоток.

– …или как вам угодно их называть, – еле слышно закончил Карнихан.

– Я понимаю, кого вы имеете в виду, – наконец смилостивился я.

– Чего они хотят? В смысле, какова их конечная цель?

На секунду я задумался, сказать ему всю правду или все-таки не стоит. Сумеет ли он справиться (как справился я) с преходящими, но неприятными сомнениями и чувством вины, которые неизбежно возникают при мысли о кровопролитии, пусть и ради такого благородного и совершенно необходимого дела? Нет, конечно. Смешно даже спрашивать. Такие, как Карнихан и как большинство представителей его поколения, не привыкли ни принимать трудные решения, ни жить с ними. А потому в конечном счете я ограничился лишь малой толикой правды.

– Они хотят сначала разжечь пламя. Потом предать страну огню. А когда все закончится, мы все вместе воздвигнем новое, лучшее царство на пепелище наших ошибок.

Дневник доктора Сьюворда (запись от руки)

15 января. Прошло четыре дня с тех пор, как ко мне впервые вернулось сознание. Туман в голове еще не рассеялся полностью. И все же я пошел дальше, на самый край Англии, к морю.

Пишу эти строки на берегу, где построил временное жилище среди песка, камней и плавника.

Знаю, что был очень плох – в таком состоянии меня самого надлежало бы поместить в психиатрическую лечебницу, – но также знаю, что сейчас уже иду на поправку. С каждым днем мои силы понемногу прибывают.

Неподалеку находится крохотный городок, который на самом деле едва ли больше деревни.

Называется он, конечно же, Уайлдфолд.

Я прокрался туда под покровом темноты и добыл скудное пропитание на помойной куче.

Медленно, но верно выздоравливаю, потихоньку набираюсь сил и все яснее понимаю, в чем состоит моя цель.

Уверен, многое произошло в Лондоне и с людьми, которых люблю. Но я точно знаю: мое место здесь.

Откуда я это знаю?

Да просто я видел их здесь, в этой глуши. Видел, как они скользят в тенях. Видел, как странная инфекция, носителями которой они являются, начинает распространяться.

Я должен был увидеть это раньше. Должен был сразу все понять. Великая и могущественная сила пошла в наступление на нас, поначалу исподволь, почти незаметно, но теперь все смелее и решительнее. Думаю, она уверена в своем всеведении. Но все предугадать она не может. Наверняка она уже допустила ошибку, пускай совсем маленькую. И возможно… да, возможно, самый факт, что я выжил, служит тому доказательством.

Из личного дневника Мориса Халлама

16 января. Кажется, весь мир объят смятением. Скорее всего, так и есть, если я чувствую это даже здесь, в одинокой тишине своей комнаты, в своем роскошном гнезде.

Иногда задаюсь вопросом, не может ли мое тело – этот полуразрушенный двигатель, забитый смолой и туманом, почти полностью исчерпавший свой ресурс полезности, – служить своего рода метафорой бедствий, которые обрушиваются на нацию. Ибо внутри меня ворочается, содрогается, корчится некая сущность. Я знаю ее имя, хотя и боюсь произнести лишний раз. Она рвется наружу, она жаждет родиться, но чем ближе срок родов, тем яростнее она бьется и тем большие страдания мне причиняет. Ее бешеное стремление вырваться на волю для меня означает лишь боль – боль и уверенность в своей скорой смерти.

Все началось, насколько теперь понимаю, когда мы вошли в трансильванскую крепость и меня заставили испить из Черного Грааля, хотя физическая боль впервые появилась только в Париже. Зародилась она в животе, где-то глубоко внутри, но теперь беспрепятственно разливается по всему моему организму.

Я много сплю и часто вижу сны. Время бодрствования с каждым днем сокращается. Тем не менее до меня по-прежнему доходят новости о событиях в Лондоне и за его пределами. Мне кажется, из этих обрывочных, разрозненных сведений у меня постепенно складывается примерная картина того, что грядет.

Каждый вечер меня навещают и каждый вечер заставляют пить из чаши. В ней темная маслянистая жидкость (о мерзких ингредиентах которой не хочу даже думать), и я все залпом проглатываю.

Иногда чашу приносит Илеана, которая держится со мной холодно и грубо, словно я сын глубоко презираемой ею женщины. В другие разы является либо одно из существ, воззрившихся на нас с мисс Доуэль тогда, в зараженном вестибюле отеля, либо кто-нибудь из смертных слуг – молчаливых людей, со вкусом одетых во все черное. Сегодня, однако, приходил Габриель. После того как я покорно осушил чашу, он немного посидел со мной.

– Тебе важно понимать причины происходящего? – спросил он. – Почему нам так необходимо вернуть его? Зачем нужно столько жертв?

Я ответил, что знать все это мне совершенно ни к чему, да и к тому же любых объяснений здесь будет недостаточно.

Габриель вздохнул. В нем была странная задумчивость, какой я не замечал уже много недель.

– Когда мы впервые встретились, – начал он, – у меня в жизни не было никакой цели, кроме получения удовольствий. Я любил только красоту. Но моя любовь была абстрактной, лишенной способности к различению. Как ты знаешь, я искал свое предназначение. И он дал мне его. Он дал мне цель.

Я услышал свой голос, говорящий, как я рад, что Габриель обрел смысл существования, и звучащий так вежливо, будто я находился на каком-то светском рауте в девяностых. Никакой сардонической горечи, которой, казалось бы, должны были дышать подобные слова, я в своем тоне не услышал – только печальное смирение.

– Когда он вернется, – продолжал Габриель, – все станет лучше. Теперь я это вижу. Теперь понимаю. Моральное разложение современного общества. Мы стали такими безвольными, мягкотелыми, слабодушными. Разве ты не видишь, Морис?

Он прикоснулся к моему лбу неестественно холодными худыми пальцами.

– Уже скоро. Осталось сделать всего несколько шагов, а потом… – Он тихо рассмеялся с выражением детского счастья на лице. – Белая башня… Стригой… Рассвет новой темной эпохи.