сыплющегося из кошачьей головы. Ругательства сошлись в горле у Майи и вышли вместе каким-то не очень убедительным звуком, Майя освободила Егора, который тут же присел на край табурета, выбирая, поставить ему локти на стол или подождать, пока Оля по очереди дотопит чайные пакетики, кинематографически размытые оттого, что Егор смотрел сквозь них на то, как при каждом обмакивании-вытаскивании исчезает-появляется фальшивая татуировка на внутренней стороне предплечья девочки. Пока тяжелая от пива голова окончательно понимала, что изображало тату, оно успело побывать сначала бабочкой, потом зайцем, тащившим за волосы двух женщин, сцепившимися единорогами, и наконец Егор спросил, что это у нее на руке.
– Носферату, – пискнула девочка в пол, и голова с легким запозданием перевела: «Из пиратов», и Егор тут же, будто хлопнув себя по лбу, увидел череп, косточки, перевитые некоей изящной лентой с какой-то надписью или же девизом.
Поверх этого потока сознания, натуралистично декорируя его, прошли: зигзагообразный, мокрый, тщательный звук тряпки, звук выжимания тряпочного сока в ведро, звук того, как вытошнило сливной бачок, и под конец – вертикальный звук воды в умывальнике с пилатовскими аплодисментами умываемых рук, и вот Майя вышла из-за кулис с недостающим третьим табуретом. Ольгу задвинуло в угол между холодильником и окном, носом в угол между страниц раскрытой книги, старческие жмурки правой руки с футляром для очков, той формы, когда его хочется покрутить, и той расцветки, что и пилюля микосиста; футляр на самом деле был пойман и раскручен.
Вот уже Майя разыграла короткую комбинацию коротких движений, а именно: поставила льдистую пепельницу голубого стекла между собой и Егором, положила нож как бы между локтями Егора, если бы он их все-таки поставил на стол, жестом вахтовика, что смахивает со стола окурки, тару, домино, крошки, освобождая место для буры, двадцати одного, дурка, тысячи, придвинула Егору торт, дабы он понаделал в нем диаметров, за ухо подтащила открытую сахарницу, полную лишь наполовину, зато полностью глазированную изнутри шершавым сахаром, бросила отца, сына и святого духа чайных ложечек на центр стола и, будто фокусник, стремительно закурила из ниоткуда. На порог вышел вопросительный кот, но Майя выдохнула три табачных тучки по количеству слогов в «пошел вон», и кот продемонстрировал, как он умеет не только возникать, но и пропадать.
Оказалось, что сахар способен расслаблять не хуже алкоголя, разглагольствования Егора начинали принимать несколько игривый уклон, правда, Егор не забывал, что заигрывает с математиком-женщиной, и его врожденная робость перед царицей наук не позволяла простереться заигрыванию дальше математика.
Соль приставания к математику была в следующем. Егора еще с времен школы интересовал такой вопрос: почему бесконечная прямая, то есть прямая, состоящая из бесконечного количества точек, не занимает вообще всего пространства (стоит извинить Егора, его все ж таки несколько развезло).
Майя, в свою очередь, видимо, почувствовала себя сиамским близнецом, которого к близости склоняли только наполовину, и сразу включилась в игру, объясняя что-то про пределы, приводя в пример дробь ноль и шесть в периоде, которая длится бесконечно, однако так и не может перепрыгнуть через ноль целых семь десятых (тут Майя корябала пальцем по столу), но Егор, упрямясь, говорил, что это софистика, что если уж точек бесконечное число, то в конце концов (на этот конец-концов Евклид услужливо напускал молочного тумана) количество точек прямой должно сравняться с количеством точек бесконечности, иначе как же это получается – одна бесконечность больше другой. Майя не сдавалась и стала приводить в пример множества, дескать, вот оно, множество четных чисел, которым нет конца, и нечетные, которым тоже конца нет, но все они входят в множество натуральных чисел, и ничего ничему не противоречит.
– Да я все это понимаю, – кипятился Егор, – но как только представлю прямую, как представлю все эти точки, как они там плюсуются, не могу понять, и все.
В итоге Егор бесконечно запутался во всем, что говорил, а девочка уже поела и отправилась спать, но, как ни странно, отношения Егора и Майи потеряли невинность только на следующий день.
Действительно же сказать, когда Егор проснулся в чужой постели, в одежде, помятый, будто головной мозг, под звуки телевизора, как бы рожавшего музыку, и девочка сидела в кресле рядом с кроватью, доедая кусок торта, а на кухне шумел кран и брякала посуда, Егору показалось, что все уже произошло, настолько свойски сидела девочка, точно все уже знала про мать и ее знакомого, и не было у девочки хвоста на затылке, были этакие лохмы, не было штанов и майки, а было бог знает что, будто все, что было у Егора с ее матерью, перевело Егора в разряд родственников. Кот лежал у Егора под боком. В комнату заглянула Майя, почувствовав, что Егор проснулся, как если бы он всегда просыпался в это время, а она об этом знала.
– Кофе, – бодро сказала Майя и пропала.
«Кошмар какой», – подумал Егор, стыдясь себя вчерашнего, а особенно себя теперешнего, особенно стыдясь того, что снял перед сном часы и положил их на ночной столик, как у себя дома.
– Там еще торт остался, – намекнула девочка, мерцая и отбрасывая тень в такт телевизионным всполохам.
– Бог с ним, с тортом, – с неожиданной для себя сварливостью отвечал Егор и принял сидячее положение.
Надевая часы, он убедился, что время почти обеденное. «Это до скольки же мы вчера языками трепали?» – подумал Егор, но только не словами подумал, а некой эмоцией, медленно, словно сквозь сухую паутину, продиравшейся через его мыслительное действо.
Белое солнце полыхало на узкой полосе тюля с краю окна, и Егора мутило именно от этого белого света, в остальном были густые малиновые шторы, пропускавшие свет едва ли сильнее, чем театр теней (оконные рамы, круглолапый кактус, как бы раскрывший объятия, некий квадрат, в коем Егор узнал-таки кружку, забытую им на подоконнике за секунду до того, как пасть так низко).
Девочка принялась перебирать каналы, простирая руку с плоским пультом в сторону ящика. Егора заворожило мелькание картинок. Некоторое время он смотрел «Фокс кидс», цветной, подвижный, растворявшийся у него в голове легче, нежели это делает шипучий аспирин в водопроводной воде. Потом сквозь роящиеся на свету пылинки он увидел свое лицо, отраженное в стекле книжного шкафа, сквозь которое, лицо и стекло, были видны тома Чарлза Диккенса, второй, третий и половина четвертого. Все отвратительные ощущения внутри его тела проступали на похмельном лице и были невыносимы той невыносимостью и тоской, как когда мерзкая щетина на лице и кадыке, мерзкая оттого, что уже не щетина, но еще не борода, скорее клочья, чувствуется самим лицом безо всяких прикосновений извне, как тополиный пух, налипший на кожу.
Егор поднялся и проложил неторопливый пунктир своего пути в сторону
