глыбой льда – самоотверженный, вкрадчивый, равнодушный. Только призракам он открывал свою душу.
Какой учитель – таков ученик.
У Мирона почти не было друзей, не было жизни, кроме следования за Витом и выполнения их миссии. Он поступил на истфак, но почти не оставлял себе времени учиться. Получив диплом, работал то курьером, то продавцом, то «специалистом службы поддержки» – в общем, кем угодно. Разве это удивительно, что в какой-то момент Мирону захотелось развиваться в том, что он умел лучше всего? Что ему захотелось изменить мир к лучшему?
Мирон снова приосанился и попытался изобразить улыбку.
– Я зашёл за своей книгой.
– Книгой? – эхом отозвался Вит.
– За сборником пьес. Помнишь… такой, в черно-красной обложке. – Не заметив узнавания на лице учителя, Мирон замялся. – Назывался как-то… Вроде…
– То есть, ты притащился сюда без предупреждения за книгой, названия которой даже не можешь вспомнить?
На лице Вита всё ещё нельзя было различить даже проблеска эмоций. Последняя фраза была сформулирована так, чтобы звучать резко, неприятно. Но она оставалась совершенно бесцветной, беспристрастной – как приговор.
– Ладно, жди здесь, – произнёс Вит, пытаясь закрыть дверь. Мирон буквально втиснулся между ней и косяком за мгновение до того, как стало бы слишком поздно.
– Ты даже не предложишь мне зайти?
Из квартиры Вита всё так же веяло табаком и пылью – тяжёлый, горький запах.
– Ещё раз – ты не предупреждал меня, что придёшь. У меня не убрано, и, честно говоря…
– У тебя никогда не убрано, – парировал Мирон.
С каждой минутой он всё сильнее терял понимание, зачем пришёл сюда. Но уж точно не для того, чтобы нести почётный караул в подъезде:
– Ну же, перестань быть таким засранцем!
В глазах Вита мелькнуло нечто живое. Он обернулся, вздохнул и отступил от двери, пропуская Мирона в квартиру.
– Только не шуми, у меня жилец, и он может спать, – безучастно произнес Вит, пока Мирон разувался на коврике. – И не суй никуда нос, проходи сразу на кухню.
– Но ты ведь никогда не пробовал! – голос Мирона срывался от обиды.
– Конечно, не пробовал, потому что ни одному нормальному человеку это в голову не придёт.
– При чём тут вообще нормальные люди?! Нормальные люди не охотятся на призраков. Нормальным людям не мешает уснуть ночами то, что они скучают по жёнам и детям, которых у них никогда не было! Если мы должны страдать за других, почему бы не попытаться ответить на вопрос, ради чего это всё?
Во взгляде Вита читалось сочувствие, но даже оно не сделало этот взгляд мягче.
– Если это тяжело для тебя – перестань.
– Ты знаешь, что я не могу!
– Мирон. – Вит произнес его имя так, что лучше бы дал пощёчину. – Мы – не властелины жизни и смерти. Мы просто дворники, убирающие гниющую опавшую листву. Это тяжёлая и грязная работа. Оставь её, если хочешь, но не пытайся сделать из неё что-то другое.
Мирон промолчал.
«Я просто хочу знать, что по ту сторону. Что в этом плохого?»
В доме Вита стало больше растений, но большинство из них либо уже погибли, либо находились на грани смерти. Кухня обшарпанная, но чистая. Когда Мирон был восторженным щенком, она казалась ему уютнее. Сейчас он сидит на жёстком табурете, бессмысленно помешивая ложечкой чай. Вит копается где-то в комнате в поисках проклятого сборника пьес.
Они обменялись всего несколькими фразами:
«Мама умерла полгода назад».
«Соболезную».
«Теперь я продаю квартиру и уезжаю, в городе слишком шумно».
«Понятно».
«Зато я достиг определённых успехов».
Молчание, в котором слышно: ничего не хочу знать.
«Ладно-ладно… А как твои дела?»
«Сам видишь, нормально».
На самом деле, Мирон не видел ничего нормального. Жизнь Вита казалась серой и безрадостной. Ему хотелось закричать: зачем ты учил меня, если знал, что всё приведёт вот к этому? К бессмысленному прозябанию дворника для гниющих душ?
Но он обещал не шуметь. И, что важнее, в этом не было никакого смысла.
Сделав глоток обжигающего чая, Мирон почти убедился – он узнал, что хотел. Всё это время Вит был неправ. А потом он услышал пение… Не пение Вита и вообще не песня как таковая, скорее щебетание птицы. Но было в этом звуке и что-то от человеческого голоса. Звонкое, игривое, призывное. Мирон отставил чай в сторону и пошёл на зов.
Связь, которую Мирон устанавливал с душами, которые отпускал, иногда казалась самым реальным, осязаемым и существующим, что вообще есть в мире. Вит учил его обрывать её, отпуская птицу. Оставлять себе всю тяжесть, а ей – полёт. Но однажды Мирон понял, что можно делать по-другому. Можно продолжать «держаться» за душу, покидающую мир, теряя себя, смотреть её глазами на город сверху. Город, который растворяется в белом свете. Белый свет, в котором проступают очертания космоса, звёздных скоплений. Этот момент был похож на попытку изучить мироздание под микроскопом. И, честно говоря, для каждой души путешествие «за грань», как это называл Мирон, ощущалось по-разному. В этом не было никакого смысла, и в то же время – весь смысл был заключён именно в этом.
Мирон приходил в себя спустя время, которое никогда нельзя было угадать – несколько минут или пара часов. Опустошённый, потерянный, слишком лёгкий.
Ему всегда казалось – ещё один удар сердца, и он бы понял. Но этого одного удара всегда не хватало. Раз за разом. Раз за разом. Раз за разом.
И всё же он не сдавался. Люди заслуживают знать, что ждёт их после смерти. Тогда им не будет так горько, так страшно. Он заслуживает знать…
Вит больше не разбирал книги. Он застыл посреди комнаты, обычной «советской» комнаты в бежево-алых тонах – стоял, прикрыв глаза и улыбаясь. На старом пианино стояла приоткрытая клетка, где на одной из реечек примостился попугайчик. Пожалуй, в нём можно было бы опознать неразлучника, не будь оперение белоснежным.
Белоснежный попугай, который пел женским голосом.
Мирон не мог поверить своим глазам:
– Что это?..
Учитель резко обернулся и сделал отчаянный выпад в бесполезной попытке заслонить собой клетку. В этот момент его чувства можно было читать как открытую книгу: гнев, страх, боль. В другой ситуации Мирон испугался бы, но сейчас он, напротив, сделал шаг навстречу Виту, примирительно вскинув перед собой руки. Пение стихло.
– Вит. Кем она была?
Мужчина отвёл взгляд. Казалось, в нём оборвалась невидимая струна. Тёмные круги под глазами Вита будто сделались ярче, лицо осунулось. Мирон удивился, как сразу не заметил, каким усталым выглядит его бывший наставник. Каким больным.
