class="p1">– Учительницей музыки, – сказал он, наконец.
Ответ не прояснял ситуацию. Мирон подошёл ближе ещё на один шаг.
– Ты знал её?
Вит горько усмехнулся:
– Мы были женаты. Почти семь лет… Всего семь лет.
Вот, значит, как. Каждый нарушает правила по-своему. У каждого есть точка слома. Неразлучник… Кто бы мог подумать.
Мирон представил учителя счастливым. Влюблённым. Задача была не из лёгких.
– Мог бы позвать на свадьбу, – пошутил он.
– Пошёл ты, – ответил Вит беззлобно. В глазах его блестели слёзы.
Попугайчик снова запел. Так журчат весенние ручьи, так музыка побеждает тишину, так продолжается жизнь. Но пела об этом мёртвая женщина.
Мирон протянул руку и очень осторожно, как будто Вит вдруг стал невероятно хрупким, коснулся его плеча. Тот не отстранился, и Мирон обнял учителя, позволяя быть слабым, позволяя признать поражение, за которое никто не осудит. Вит не стал плакать. Он поморщился и судорожно выдохнул воздух через сжатые зубы, и замер. Попугайчик вылетел из клетки и опустился ему на плечо.
Смерть не делит на правых и виноватых. Мирон понял: они с Витом оба по-своему ошиблись. Но они не могли не ошибиться, потому что они оба – всего лишь люди, и смерть слишком тяжела для них.
Мирон слишком долго проживал смерть так, как её ощущают сами умершие. Искал утешение, искал лекарство от страха. Он совсем забыл, как чувствуют себя те, кто остаются. Даже смерть собственной матери он не смог на самом деле прожить, он был слишком одержим своей безумной погоней за правдой. Ведь, если он узнает, куда они уходят – это будет не так больно, правда?
Не правда. Тем, кто остаётся, нужно уметь отпускать в неизвестность. И продолжать нести всю свою тоску, и любовь, и что угодно, что значит – жить.
Он мог бы спросить – почему ты не обратился ко мне?
И Вит бы ответил – потому что я до сих пор считаю, что ты не прав.
Он мог бы спросить – почему тогда ты не отпустишь её?
И Виту пришлось бы признаться – потому что я не могу.
Вместо этого Мирон спросил:
– Хочешь, я сделаю это вместо тебя?
Он отстранился и подошёл к окну, открыл его настежь, впуская ветер, который разогнал застоявшийся запах табака и пыли. Вит осел на пол и снял попугайчика с плеча, бережно прижав его к сердцу. Все они знали – в последний раз.
Когда Мирон вышел из дома учителя, начинало смеркаться. Он знал, что сейчас конец апреля, но только теперь заметил это по-настоящему.
Мирон шёл, не разбирая дороги и не имея цели, впервые за долгое время наслаждаясь тем, что мир вокруг него живёт.
Иди ко мне
Виктория Радионова
– Мурзик… Иди ко мне.
Ваня подходил медленно. Ступал осторожно, как по шаткому мосту. Кот, только что спустившийся со шкафа, где провёл весь день, пристально следил за мальчиком.
– Му-урзик… Не бойся.
Глаза кота были полны подозрения и даже презрения, но страха в них точно не было. Кончик хвоста вздрагивал при каждом Ванином шаге.
Оставалось всего ничего. Кот не убегал, не нападал, как в первый день переселения в квартиру, лишь смотрел прямо в глаза. Этого вполне хватало, чтоб между ним и ребёнком выросла непреодолимая стена. Ване хотелось погладить чёрную, лоснящуюся шерсть, почесать за неровным от шрамов ухом, взять на руки зверя, красотой и силой притягивающего и отпугивающего одновременно. Но он не мог даже пальцем пошевелить под взглядом, предупреждающим: «Даже не…»
– Даже не думай! – Нина замерла на пороге комнаты, опасаясь спровоцировать нападение животного. – Мало досталось, все руки в зелёнке!
Ей хотелось броситься к сыну, обнять, закрыть собой от этого чудовища – кот, а злее собаки, но она, словно парализованная, не могла сдвинуться с места.
Кот моргнул и в один прыжок вернулся на антресоли. Ваня отпрянул, мать устало опустилась в кресло.
– Сколько раз говорила, не лезь к нему!
– Но мама, он же так ничего и не ел! Я хотел…
– Чтоб он съел тебя?
– Да не съест. Хотел покормить и погладить.
Ваня примостился к матери на колени, положил голову ей на плечо.
Первый класс закончил, а ростом, как детсадовец. Сам ничего не ест толком, а за кота переживает. Шейка тоненькая цыплячья, такую и кот, пожалуй…
Нина тряхнула головой, отгоняя дурное. Как бабушка говорила: «Чур меня!»
– Бабуле гладиться давался.
– Её он любил.
– А нас?
– И нас полюбит.
– А вдруг нет?
– Значит, так и будет на антресолях сидеть.
– Он же с голоду умрёт! Почему он не ест?
– Привык охотиться. А где я ему тут мышей возьму?
– Может, его на улицу выпустить?
– Потеряется. Это в деревне он всё знал. А тут машины, он их и не видел толком. Да и дома все одинаковые. У тёти Тани, помнишь, Том выбежал из подъезда и…
Нина объясняла, что у животного стресс: потеря хозяйки, новое жильё, но Ваня, как не слушал, канючил своё:
– Я же его люблю! Хочу погладить! Почему он не даётся?
Нина устала от упрямства, детского и звериного, от беспокойства за сына, остающегося наедине с полудиким животным, от тягот дурацкого обещания. Последнее мучило сильнее всего, давило виной за неразумность и суеверия. Не дай бог, покалечит ребёнка, тогда перед собой не оправдаешься, что, умирая, бабушка только об этом коте и твердила. Ни о ней, единственной внучке, которую растила с рождения, ни о правнуке словом не обмолвилась, лишь «Ванечка мой, Ваня…» Это ж надо было, котёнка паршивого именем правнука назвать!
Нина тогда крепко обиделась на бабушку. Потом поняла: тоскует старый человек в своей деревне, вот и чудит. К внучке в город переезжать наотрез отказалась. Нина всю душу измотала, да бабушка не кот, силой не перетащишь. С этим-то морока: зверем глядит, не жрёт ничего. Сдохнет, так и не поймёт, что не Ваня он теперь, а Мурзик. Не хватало двух Вань, с одним сладу нет! Одно слово – неслух!
Она сама не поняла, как накопленное раздражение выплеснулось на сына:
– Бабуля тебя тоже любила, а ты даже по голове себя погладить не давал.
Ваня вздрогнул. Это была правда. Когда дрожащие руки, с кривыми, узловатыми пальцами, жёлтыми обломанными ногтями тянулись к нему, хотелось бежать куда глаза глядят, хоть в тёмную чащу. Но и там старые сучья, покрытые проплешинами лишайника, словно пигментными пятнами на сморщенной коже, будут тянуться к нему, зацепят, поволокут, прижмут к иссохшему стволу,
