двери, запыхавшийся и усталый, он добежал без двух минут до назначенного времени, а ровно в семь зазвонил телефон.
Леший
Кажется, он не плакал, во всяком случае Алексею Татькову очень хотелось верить именно в это. Но восемь лет, — за что, ребята? Не убивал он этого мужика, или все-таки убил? Хотелось бы и на этот вопрос ответить утвердительно, хотя, кто теперь скажет точно? Да нет, не такой он человек, Татьков Леха рубаха-парень, он мог напиться и мог подебоширить, пошуметь, разбить витрину, но убивать человека — это уже совсем другой коленкор. У него же и до драк доходило-то редко, до настоящего махалова человек — на человека, хотя комплекция ему позволяла. Метр девяносто, ну, если бы не искривление позвоночника, да и в плечах — косая сажень. Но труп был, и это факт. И пьянка была — ее ведь тоже не отменишь. После пьянки в доме обнаружили труп с воткнутым ножом под ребра, а в другой комнате беспробудным сном спал пьяный Леха. Очнулся он уже в тюрьме, верней в тесной камере два — на два метра, — в СИЗО, — пояснил ему равнодушный сосед. Хилый, тонкий, с жиденькой бородёнкой, макушкой Алексею едва до плеча доставал, а поди ж ты — тюрьмы не боится. Смотрит смело, даже с вызовом, такому все беды по карману. Ну а Леха приуныл. Нет, тюрьмы с побоями он не боялся, ну так, разве что только малость, но дверь с лязгом отгородила его от общества, да и решетки на окнах оптимизма не прибавляли.
— Да нет, не убивал я, гадом буду, — прошептал в усы горемыка-Леха.
Вот так он и на суде ответит, — товарищ … нет, не товарищ, — «гражданин судья, не убивал я, жизнью клянусь. У меня последняя драка-то была только в школе!
Были у Лехи драки и после школы, в ПТУ — хоть отбавляй, но по большей части все это было не его затея. Люди добрые, гражданин судья должен поверить!
…
Не поверил…
Но, кажется, Леха не плакал…
Две недели предварительного заключения выдались особенно долгими — в тесной камере, да в ожидании неизбежного, — в душе-то он понимал, что свидетелей нет, вину свалить больше не на кого. Татьков держался. Не ел, не спал, но держался. Затем случился этап, то событие, о котором мужики по камере изолятора говорили часто и с разными эмоциями. Леха и это перенес стойко. Но когда за ним хлопнула тюремная дверь, Татьков обернулся и понял, что свобода и общество остались где-то далеко за плечами, теперь он изгой, враг общества. Подлый, презренный, коварный убийца, да еще и алкоголик.
— Радуйся, — сказал адвокат, — убийство-то с отягчающими, а тебе всего восемь лет дали!
Да только чему ж тут радоваться? И Леха заплакал. Когда к нему подошли первые, бритые на лысо нагловатые сокамерники, он едва сдерживал слезу.
— Как звать-то тебя, человече? — спросил коренастый в рваной майке, с куполами на предплечьях.
— А в натуре, как звать-то меня, вернее, как представиться? — пронеслось в голове у Татькова.
По имени? По отчеству? Или по фамилии? Подпольных кличек Леха не имел. Зеки ждали, неподвижно разглядывая Лехину одежду. Спешить им здесь было не куда.
— Лёшей, — неожиданно выдал Алексей свое по-детски уменьшительное имя.
Но язык и тут подвел его, предательские слезы навернулись на глаза, закрыв на миг его от угроз и от этого мира.
— Леший, — прозвучал его голос.
— Леший, — повторил коренастый.
Мужики за его спиной ехидно захихикали и вдруг умолкли. Леха обхватил голову руками, закрывая залитые слезами щеки, и завыл в полголоса. Кто-то взял его за локоть.
— Ну, проходи, Леший, вон те нары свободны!
Следующие полгода прошли как во сне. Как в страшном сне, — так будет правильней. Утренний звонок выводил Татькова из полусонного ночного бдения и после однообразного завтрака начинались полусонные будни заключенного. От работы он не отлынивал, потеть за деревообрабатывающим станком по восемь часов в сутки было утомительным, нелегким делом, но даже это было лучше, чем пребывание в общей камере тюремного барака, где занять себя развлечением представлялось задачей нерешаемой и тревожные мысли роились в голове, будто улей, — невиновный или убийца? Заслужил или невинно-посаженный? Но хуже прочих была жирная мысль о последствиях, — что будет дальше? Да и будет ли это «дальше» вообще, — Леха не знал.
Мучаясь без сна по пять-шесть ночей в неделю, переходящих в будни страдальца, Татьков не представлял, как долго он сможет терпеть подобное испытание. Очень часть ему грезилась скорая погибель и иногда эта мысль несла с собой утешение и покой, — «отмучаюсь, не иначе!». Но бывало, что мысль о небытие тревожила душу сидящего, ввергая того в непроглядные пучины паники. Не дотянет, — понимал Леха, вздыхая сквозь слезы, — «не дотяну!».
Так пробегали дни, в этих мыслях проползали недели, и вот позади остались долгие три месяца, после чего Лехе должно было «полегчать немного», — как обещал ему сосед через койку.
Не полегчало. Татьков приобрел круги под глазами и сильно потерял в весе, — то, что для других было «хатой», домом для него так и не стало. И более того, с каждым днем становилось все хуже — днем он теперь практически не разговаривал, отвечал однозначно, да и то лишь изредка, по необходимости, зато долгими ночами он часто беседовал сам с собой, представляя напротив себя невидимого собеседника из числа тех людей, которых знал в прошлой жизни. В жизни — до тюрьмы. О чем бы не велись эти беседы, Леха всегда пробуждался в слезах.
Везение пришло к нему неожиданно, спасение проглянуло оттуда, откуда он совершенно не ожидал его увидеть. Дело было в следующем, будучи в третий раз за неделю ночным дежурным по мытью коридоров, исключительно по собственной инициативе, Татьков как-то ночью встретил начальника тюрьмы Ларионова. Не часто такое случалось, но иногда положение обязывало Анатолия Дмитриевича совершать ночные обходы во вверенной ему трудовой-исправительной колонии строгого режима, где имел величайшее несчастье отматывать свой срок горемыка-Татьков. Дело было в Перелёшино, что по началу вызвало бурный смех у Татьковских сокамерников, — «Леший в Перелешино». Впрочем, Татьков и не знал названия места, где героически отбывал свое наказание. Слышал на суде, но не вдаваясь в подробности, — «какая разница, где стоит его шконка?».
— Трудишься? — этот вопрос несомненно был адресован именно Татькову, за неимением в столь поздний час иных работающих единиц.
— Так-точно, товарищ начальник, тружусь! — попытался выдавить улыбку Леха.
— Да не начальник, палач…
Над этими словами Леха еще толком не успел задуматься, как начальник тюрьмы продолжил говорить непонятное.
— Напомни, Татьков,
