Ознакомительная версия.
– Ага, наслышана. Остроумная версия. Вот уж правда, нашелся наконец главный наркоман всех времен и народов. Наш Маричек, который не пил ничего крепче сидра и с таким трудом заставил себя научиться курить, когда вдруг вообразил, будто без трубки или хотя бы сигары образ настоящего взрослого мужчины будет неубедителен. И с облегчением бросил, как только нашелся подходящий предлог: дайвингом занялся, мешает.
– И так боялся уколов, что всегда первым влетал в медицинский кабинет, расталкивая локтями всех, кому не повезло оказаться в начале очереди. Вот уж кто, испугавшись, делал не просто шаг, а прыжок вперед. Длинный, как у кенгуру.
– И поэтому всегда оказывался впереди.
– Даже умер первым из нас.
– Да, тут он перестарался. Смерть – не тот страх, на встречу с которым надо спешить. Хорошо, что я, кажется, не очень ее боюсь. Иногда нехватка воображения – огромное благо.
– С другой стороны, откуда мы знаем? Может, Марко все правильно сделал. Просто пока не смог прислать нам телеграмму: «Я на месте, тут охренительно, wish you were here, впрочем, можно не очень спешить, я подожду, привет».
– А может, он и прислал, да мы не умеем ее прочитать. Взять хотя бы этот зеленый флаг с шахматной клеткой в углах – чем не телеграмма?
– Знаешь, что касается флага, я бы сперва на него все-таки посмотрел. Разговоры – дело хорошее, но я, ты знаешь, зануда и реалист.
– Ну так пошли, поищем это дурацкое консульство, – предложила Мэй. – Ты, если я правильно поняла, знаешь, в каком оно примерно районе. Купим карту – и полный вперед. Прочешем все по квадратам. А потом поедем добывать мне билет. Думаю, пара часов тут ничего не решит, билет или есть, или нет.
– Я бы даже не так ставил вопрос. Билет, в любом случае, есть, потому что он нам очень нужен. Впрочем, если вдруг что, поезда пока тоже не отменили. Не пропадем. Доедай свой стейк. А я пока покурю.
…Пошел на улицу без пальто, по дороге подумал: «Дурак, замерзну», – а все равно поленился лишний раз заходить в гардероб. Но когда закрыл за собой тяжелую дубовую дверь, обнаружил, что снаружи совсем не холодно. То есть и раньше было вполне ничего, но сейчас явно стало гораздо теплей.
Понял: все дело в ветре. Ветер переменился. Теперь он не с северо-запада, не с Балтийского моря, а, похоже, откуда-то с юга. Или даже с юго-востока, с черноморского побережья, где точно такой же ветер, влажный и почти по-летнему теплый дует всегда в октябре. Ради него, забив на лекции и все остальные дела, ездили в Одессу каждую осень, когда купаться и загорать было уже поздновато, жить на пляже в палатке – тем более, зато гулять – в самый раз. Останавливались у какой-нибудь из его гостеприимных подружек, Марик и Мэй старательно, но неумело изображали влюбленную пару, просто чтобы не было лишних вопросов, кто кому кто – такое поди объясни. Иногда, возвращаясь вечером к месту очередного ночлега, строго им говорил: «Хотя бы сегодня не забудьте попрыгать на этом гнусном скрипучем диване прежде, чем завалитесь спать, а то как-то неприлично выходит, никакого от вас беспокойства уже которую ночь», – и потом хохотали втроем, до слез, до бессильного поросячьего хрюка, представив себе, как их разговор звучит со стороны.
Каждое утро шли на вокзал, садились там в электричку до Белгорода-Днестровского, выходили чаще всего на Студенческой, но иногда на Нагорной или даже на Солнечной и долго бесцельно бродили по опустевшим пляжам, пили прихваченное с собой сухое вино, причем не ради опьянения, а, наоборот, чтобы сохранить хоть какие-то остатки трезвости, вино – простая, понятная штука, быстро возвращает на землю. Впрочем, сигареты в этом смысле еще эффективней, ради этого когда-то и начал курить. И до сих пор не бросил, потому что – а как еще возвращаться на землю из, скажем так, внутреннего космоса, звенящей живой пустоты, из которой берется все, в которую все уходит, которая чистый свет, как сегодня сказала Мэй. Знает, о чем говорит.
Там, на этих песчаных пляжах, порой достаточно было закрыть на секунду глаза, сделать шаг в сторону моря или обратно, не имеет значения, как вдруг обнаруживалось, что уже прошло, например, три с половиной часа, и мы каким-то образом дошли от Студенческой чуть ли не до Шабо, вот так вот, просто по берегу, миновав все препятствия, включая заборы закрытых на зиму пансионатов, лодочные сараи и необозримую, возвышающуюся до самого неба, свалку автомобильных шин. И только потом, закурив, отхлебнув кислого, как уксус, вина, вспоминаешь подробности этой прогулки, долгий сладостный сон наяву, в котором вроде бы совершенно ничего не происходило, кроме ходьбы по берегу, а на самом деле, в теле звучала музыка, сами собой выпевались немыслимые, непроизносимые слова, из теплого ветра, соленой воды и солнечного огня лепились причудливые фрагменты каких-то смутно знакомых вселенных, сами собой, как в детстве песочные замки: набираешь полную горсть мокрого настоящего совершенного времени и смотришь, как оно течет из твоей руки сверху вниз, как твердеет и обретает форму, а потом…
Да хрен его разберет, что там было потом. Но что-то да было, не зря же они каждое утро снова и снова спешили на электричку, ехали на Каролино-Бугаз, не в силах объяснить даже себе, зачем; впрочем, в объяснениях никто не нуждался, пока не приходило время возвращаться домой – вот это уж «зачем» так «зачем», вечный вопрос, ответ на который звучит почти как собачья команда: «Надо!» И даже: «Назад! К ноге!» Но почему-то этого оказывалось достаточно, чтобы вернуться. Какие мы были тогда дураки.
Какие мы были тогда дураки, нельзя описать словами, но дуракам везет, вот и нам необычайно везло каждую осень, и деньги на дорогу откуда-нибудь да появлялись, и жилье находилось, и погоды всегда стояли такие, что нам только однажды понадобился черный Марочкин зонт, очень тяжелый, такой огромный, что под ним легко было поместиться втроем, с картой чужого звездного неба, вымышленного, конечно, как все, что мы так самозабвенно любили. В этом небе соседствовали созвездия Зеркала, Крепкого Сна, Приоткрытой Калитки, Большого Окна и Трех Небесных Друзей – мой подарок на его пятнадцатый день рождения, сам старательно разрисовывал внутреннюю поверхность этой громадины смешанной с лаком бронзовой краской, практически в бреду, потому что как раз тогда заболел каким-то пакостным гриппом, температура подскочила чуть ли не до сорока, но откладывать было нельзя, и так затянул, день рождения завтра. И не зря так старался, Марик был счастлив, будто ему подарили сразу весь мир, и с тех пор всегда таскал зонт за собой, даже в солнечную погоду, разве только в школу не брал, чтобы не сперли в общей раздевалке, зато ни в одну из поездок без зонта ни ногой – и сколько же раз он нас выручал!
Вот и в тот день на Каролино-Бугазе, когда по-летнему синее небо потемнело буквально минуты за полторы, и хлынул ливень такой убийственной силы, хоть в море ныряй, чтобы промокнуть поменьше, до нитки, но не насквозь, не до самого сердца – еще неизвестно, как оно переносит сырость – просто забились под зонт втроем, обнялись, чтобы стоять поплотней, и почти не промокли. Сперва разглядывали звездное небо над головой, и Мэй еще говорила: «Все понимаю, но как может быть созвездие Крепкого Сна? Как по его очертаниям тамошние астрономы решили, будто сон именно крепкий, а не абы какой?» Пришлось объяснять: «Всякий раз, когда астрономы принимались разглядывать это созвездие, они засыпали прямо у телескопов, так крепко, что их никто не мог разбудить», – а Марик молчал, улыбался и глядел снизу вверх на созвездия и на обоих друзей, длинных, как жерди, каждый выше его на добрых полголовы. А потом вдруг сказал: «Похоже на правду, я вот смотрю на картинку и уже зеваю, чего доброго, тоже засну, прямо как те астрономы, только стоя», – и действительно тут же закрыл глаза. Думали, это он шутит, но вскоре и сами почувствовали, что веки наливаются тяжестью. Сопротивляться не стали, потому что стоять на мокром песке под зонтом, слушать грохот обрушившегося на землю ливня, обнявшись и крепко зажмурившись – отличное приключение, новая игра на троих.
Так и стояли, прижавшись друг к другу, в успокоительной темноте. И, кажется, правда заснули, все трое. Я-то, по крайней мере, точно пришел в себя только после того как Маркин толкнул острым локтем и гаркнул в ключицу, чтобы не прыгать до уха: «Доброе утро, подъем!» И Мэй сладко зевая, попросила его: «Не ори, пожалуйста, мы же – вот они, рядом, не где-то на другом берегу».
Дождя уже не было, поэтому выбрались из-под зонта, поставили его на песок сушиться, сами уселись рядом на Марикову брезентовую куртку, обычно заменявшую им плед. Говорили, возбужденно перебивая друг друга, просто от избытка чувств: «Ну ничего себе ливень!» «Классно было!» «Вот это у нас зонт так зонт!»
Ознакомительная версия.
