Ознакомительная версия.
Любил эти надписи больше всего на свете – бездумно, не анализируя, не пытаясь объяснить себе, в чем их смысл. Точно так же всегда относился к музыке, а, повзрослев, к хорошим стихам, требуя от них только одного: чтобы пьянили, как газированное вино, сразу шибали в голову и отключали ее – если не навсегда, то хотя бы на время, достаточное, чтобы умереть и снова воскреснуть, и долго потом собирать себя по старым чертежам, но из новых деталей, как шаман, вернувшийся из Нижнего Мира, с полными карманами сияющей, теплой невыразимой сути вещей, выменянной на собственные потроха.
Мэй эта затея, в первую очередь, веселила. Признавалась порой: «Больше всего на свете люблю представлять, как какая-нибудь тетка, бегущая с рынка, вдруг упирается глазами в надпись: «Проход в Эрихор в конце двора». Стоит такая и думает: «Что за Эрихор? Интересно, почем? А вдруг мне это надо?» И действительно прется во двор, ищет проход. И, может быть, даже находит! И вламывается в священный город царя Тартарана – как есть, в халате, с говядиной, луком и баклажанами в сетке. И тут же, конечно, сходит с ума. И подданные царя, кстати, тоже наверное сходят с ума или думают, будто сошли, потому что такая бредовая галлюцинация среди бела дня – как ее себе объяснить?
«Ну уж нет, подданные царя Тартарана не могут сойти с ума от такой ерунды, – строго поправлял ее Марик. – Потому что с детства приучены выходить по утрам в окружающую город сизую Шарихейскую пустыню, где обитают самые ужасающие миражи на свете. И разглядывать их, пока не станет совсем безразлично, как выглядит то, на что смотришь. Какой-то теткой с авоськой ты их не проймешь!»
Марик вообще относился к надписям чрезвычайно серьезно, никогда не выходил из дома без тетрадок, с которыми постоянно сверялся, чтобы не вышло путаницы, и однажды чуть не набросился с кулаками на Мэй, которая, не посоветовавшись с ним, написала на стене знаменитого одесского дома с атлантами: «Консульство Лейна». Кричал: «Его здесь не может быть, оно в другом месте!» – и не успокоился, пока надпись не была стерта, а потом долго чертил на ее месте замысловатые узоры, чтобы уж точно никаких следов. Но это было единственное неприятное происшествие за все лето, да и то, условно неприятное – до ссоры-то так и не дошло.
С того лета они рвались в Одессу всегда. Перерыв затянулся на целых два года, потому что мама Марика закончила свои дела на тамошней киностудии, а совсем без взрослых их так далеко не отпускали. Следующую поездку Мэй выпросила в подарок на свое шестнадцатилетие. В Одессу их тогда повез Борьматвеич – всего на три дня. Но это было настолько лучше, чем ничего, что счастья хватило на весь оставшийся год – последний школьный для всех, включая Марика, который, не желая расставаться с друзьями на время уроков, каким-то образом добился разрешения пойти в первый класс в шесть лет.
А после окончания школы наконец-то наступила желанная свобода. В том смысле, что ехать они теперь могли на все четыре стороны – честно заслужили, выросли, получили паспорта и даже в институты каким-то чудом поступили, все трое, с первой же попытки, такой прыти от них никто не ожидал. С тех пор ездили в Одессу при всякой возможности, снова и снова, в плацкартных вагонах, тряских междугородних автобусах и просто автостопом, благо Мэй, к тому времени уже сносно болтавшая по-английски и научившаяся ловко изображать совершенно чудовищный, небывалый акцент, стала выдавать себя за иностранную студентку, и ее шоколадная кожа из фатального недостатка мгновенно превратилась в неоспоримое преимущество: подвезти иностранку, даже обремененную сразу двумя спутниками, водители почитали за честь, а по дороге кормили всю троицу как на убой и домашним вином угощали, не скупясь, причем совершенно бескорыстно, просто ради удовольствия продемонстрировать красивой долговязой мулатке местное гостеприимство.
Именно в Одессе Миша впервые обнаружил у себя талант нравиться женщинам – и ровесницам, и тем, что постарше, не то чтобы вообще всем без исключения, но очень многим. Это было неожиданное и чертовски приятное открытие, которое, кроме всего, позволило ему быстро обзавестись достаточным числом веселых подружек, всегда готовых приютить его и друзей и, таким образом, раз и навсегда решить проблему со съемом жилья, на которое вечно не было денег.
А следующим летом они открыли для себя Каролино-Бугаз[29], куда можно всего за полтора часа доехать на электричке с центрального Одесского вокзала, поставить палатку на одном из пустынных пляжей и жить там, сколько душа пожелает – летом, конечно. Потому что Одесская область – это, теоретически, юг. Но очень суровый. Зимой по тамошним пляжам и не погуляешь-то особенно. Холодно, сыро и всегда дует ветер, да такой, что даже здешнему, балтийскому, рижскому, вовек не добиться столь блестящих успехов в деле заморозки незваных гостей. Хотя он, конечно, старается как может, впору в помещение дезертировать. Давно, кстати, пора.
Но вместо этого достал очередную сигарету и снова закурил. Пропадать – так здесь и сейчас, во дворе кафе «Черная магия», где так сладко сидится на ветхой деревянной скамье, и теплая, шоколадная, как конфеты местного производства, рука Мэй лежит на плече, и еще не прозвучали слова, после которых отступление станет невозможно: «Ладно, пошли за билетами, чего тянуть».
Но вместо этого Мэй сказала:
– В гости к тебе – это, на самом деле, отличный вариант. Особенно если только «для начала». Как ты думаешь, мы сможем добыть еще один билет на твой самолет?
– Наверняка. Во всяком случае, сюда я прилетел в полупустом.
И, помолчав, добавил:
– Спасибо, дружище. Мне просто нужно время, чтобы привыкнуть к этой идее. Ну и на работе договориться. Я хоть и числюсь чем-то вроде мелкого начальства, которому время от времени можно гулять по коридору без кандалов и прочие милые богемные вольности в таком духе, а все равно не получится вот так, не подтянув все хвосты, бросить ребят и надолго свалить. И не сомневайся во мне, пожалуйста. Я тебя не подведу.
– А я и не сомневаюсь, – сказала Мэй. – Никогда в жизни ни единой минуты не сомневалась в тебе. Просто не умею этого делать, а теперь уже поздно учиться. И ни к чему.
Эхом повторил:
– Ни к чему.
– На этой оптимистической ноте, – усмехнулась Мэй, – предлагаю нам обоим заткнуться и пойти жрать. А потом за моим билетом. А потом – ну, посмотрим, как сложится. Если не накормить меня немедленно, вообще не будет никакого «потом». Мы с тобой – люди без будущего, трепещи, мой бедный бледнолицый друг!
– Потому что ты проглотишь меня целиком, не снимая ботинок, а потом зачахнешь от тоски по родной душе?
– Ты всегда понимаешь меня с полуслова. Вот уж правда родная душа. В награду отведу тебя в один отличный кабак; впрочем, скорее всего, в неизвестное заведение, которое давным-давно открылось на его месте. Все-таки столько лет прошло! Но попробовать стоит.
Мэй вела его по Старому городу так уверенно, словно прожила в Риге как минимум несколько лет. Не выдержал, сказал:
– Ну и память у тебя! «Черную магию» мгновенно нашла, а я ничего, кроме названия, так и не вспомнил, случайно туда забрел, повезло. А теперь ведешь в какой-то загадочный кабак, о котором я вообще забыл – разве мы в тот день еще где-то, кроме кафе, сидели? Доктор, у меня провалы в памяти…
– Нет у тебя никаких провалов, – без тени улыбки ответила Мэй. – Просто ты, как я понимаю, был в Риге всего один раз, на Марочкиной свадьбе, когда мы даже погулять толком не успели. А я приезжала еще трижды. То есть прилетала; ну, неважно. Марко просил. Хреново ему тут было, прямо скажем. Особенно временами. Он не хотел тебе говорить. Не хотел, чтобы ты знал.
– Господи, но почему?
Даже в глазах потемнело. Маркин не хотел, чтобы я знал, как ему хреново. Приехали. Интересно, а зачем я тогда вообще?
– Просто он слишком сильно тебя любил, – сказала Мэй. – То есть, нет, не в «любил» дело. Меня он тоже любил, не вопрос. А тобой Маричек восхищался – ну, знаешь, как некоторые мальчишки восхищаются старшими братьями? И ужасно хотел быть в твоих глазах таким же, каким казался ему ты: сильным, храбрым, совершенно неотразимым. Таким, понимаешь, сверхчеловеком, которому плевать на все, кроме самого-самого главного. И уж это самое главное у него не отнимешь, потому что оно – чистый свет. И по сравнению с ним все остальное не имеет значения.
Сказал растерянно:
– Но таким был он сам, а не я. Куда мне!
И осекся, почувствовав, как по щеке катится очень горячая, постыдно мокрая капля. Самая настоящая слеза, ничего не попишешь, придется признать: я все-таки реву, как дурак. Что, честно говоря, даже к лучшему, сколько можно терпеть.
Ознакомительная версия.
