Он поужинал вместе с приветливым семейством Каквыргина, отведал гуся и олений язык, похвалил мацу и улегся спать в просторной юрте, под песцовым покрывалом. И снились в ту ночь Али Саргоновичу мужские сны, снилась Нина, его джан, его зарбану: будто стоит она вечером у окна, ждет его, и лицо ее соткано из алмазного инея и лунного света.
* * *
Берендейский говорил долго и проникновенно. Развевались над ним алые стяги, колыхались плакаты, гремели предвыборные обещания, томился и скучал народ, позади толпы мальчишки гоняли банку с бычками в томате. На транспарантах пламенели лозунги давних времен, будившие у Бабаева ностальгию: «Один народ, одна партия!», «Вперед, к победе коммунизма!», «РПКЛ – ум, честь и совесть эпохи!». Правда, кое-что изменилось: вождь у коммунистов-ленинцев нынче был другой. Его огромный портрет парил над головой оратора, а под ним была надпись: «Семен Михайлович Жиганов, радетель народный».
Отговорив свое, Берендейский уступил место Пегасову, и тот завел волынку по-новой. В толпе откровенно зевали, рассказывали еврейские анекдоты, а кое-кто из опытных охотников тревожился: мол, гуси ждать не будут, не пропустить бы утренний лет. Наконец губернатор Яков Абрамыч и председатель избирательного штаба Каквыргин деликатно оттеснили Пегасова от микрофона, и на трибуну поднялся Бабаев. Он испытывал вполне понятное волнение; не доводилось ему раньше выступать перед таким многолюдством, и служба его, можно сказать, была тихой – чем незаметнее, тем лучше.
Поглядел Али Саргонович на истомленных избирателей, набрал в грудь воздуха, выдохнул и произнес:
– Мой много не болтать, мой стрелять. Гдэ тут наши гуси?
Он сошел с трибуны под гром аплодисментов и дружный облегченный вздох. Гутытку подал ему винчестер, Шлема Омрын протянул коробку с патронами, а Кукун Кац – термос с горячим чаем. Отменные помощники, настоящие бургуты, подумал Бабаев и передернул затвор.
Толпа повалилила к реке, но уже без шума, чтобы не спугнуть гусей. Трое соперников со своими помощниками и репортерами из команды Берендейского шли впереди, шагах в ста от избирателей. Пегасов нес ружье с брезгливой миной, словно в руках у него оказался переполненный ночной горшок. Более опытный Берендейский, небрежно поигрывая двустволкой, рассказывал всем, кому хотелось слушать, что гуси – это мелочь, ерунда, не добыча для настоящего охотника. Он, Берендейский, кабанов стрелял вместе с Леонидом Ильичем, стоял за его спиной вторым номером и фляжку подавал, когда случалось Ильичу хлебнуть для сугрева. И лосей они били, и волков, и зубров в Беловежской Пуще, только до амурских тигров не добрались. Тут Берендейский пустился в детальные воспоминания, но Шлема Омрын с невинным лицом напомнил: тиглов у нас нет, зато белый медведь пожалуйста! Здоловый звелюга, тиглу не уступит! Берендейский вздрогнул и заткнулся.
У речного берега был сложен невысокий вал из льда. Речка, вбиравшая тающий снег, уже начала разливаться – посередине виднелось зеркало темной воды, неторопливое течение размывало ледяной припой, несло из тайги сухие ветви и листья. Расставив охотников за стенкой и проверив, что винчестеры заряжены патронами с крупной дробью, Кукун Кац напомнил:
– Первым стреляет Бабай, а дальше – по жребию. Два выстрела у каждого.
– Это почему он первый? Это что за привилегия? – вскинулся Берендейский.
– Народный обычай, – пояснил Кукун. – Кто вчера первый приехать, тот и первый стрелять.
Берендейский нахмурился, но промолчал. Помнилось ему, что против народных обычаев можно лишь на танках и БМП переть – так, как было в Праге, Будапеште и других местах. Но здесь танка не было.
Бросили жребий. Вторым выпало стрелять Пегасову, а Берендейскому – последним. Он недовольно отвесил губу и буркнул, что при Ильиче его больше уважали.
Охотники затаились в своем укрытии. Легкий ветерок рябил воду. От припоя отрывались льдины и плыли вниз по течению в большой реке Индигирке, а оттуда – прямиком в Ледовитый океан. Утреннее солнце сияло в небесах и даже вроде бы грело.
Наконец круглолицый талды-кейнар из помощников Пегасова прищурился на небо и сказал:
– Летят, однако.
– Летят, летят!.. – загомонили остальные.
– Стрелять по моей команда, – промолвил Кукун Кац. – Бить в лет. Помощникам – считать!
Белая пушинка падала с небес, спускалась к тундре, превращаясь в облачко, в облако, в тучу. Били сотни крыльев, сотни шей вытягивались вниз, сотни лап готовились погрузиться в темные речные воды. Огромная стая кружила над рекой и берегом, затмевая солнечный свет, оглашая воздух протяжным заунывным криком. На метель похоже, подумалось Бабаеву, на метель с живыми снежинками.
Зажужжали камеры журналистов.
– Готовься, Бабай, – прошептал Кукун. И сразу, тоже шепотом, скомандовал: – Огонь!
Бах-бабах! – раскатилось под небом тундры, и гуси, роняя перышки, посыпались вниз, шлепаясь друг за другом на берег. «Один, два, три… – усердно считали помощники, – четыре, пять, шесть… семь!» Кто-то промолвил: «Счастливое число!», а Гутытку громко восхитился:
– Ну глаз-ватерпас! – И добавил: – Так дед Мойше говорил.
– Господин Пегас, ваш очередь. Огонь! – Кукун махнул рукой.
Пегасов вытянул руки с ружьем, зажмурился, выпалил в белый свет и получил прикладом по челюсти. Стая возмущенно загоготала и ринулась подальше от пугающего шума. Берендейский, дождавшись команды, стрельнул дуплетом, поразил гуся в корму, но и этот единственный успех не принес ему радости: мертвый гусь шлепнулся в воду, и течение потащило его в Индигирку.
– Собирай добыча, – распорядился Кукун. – Возвращаемся.
Помощники – те, что помоложе – помчались к толпе, потрясая гусями.
– Семь! – вопил один.
– Бабай! – кричал другой.
– Все видели! – орал третий.
Берендейский с Пегасовым угрюмо молчали. Их соперник возвращался овеянный славой.
У первых юрт Талды-Кейнарска кандидатов поджидали Каквыргин и губернатор Яков Абрамыч.
– Пожалуйте на обед, – молвил Гыргольтагин с широкой улыбкой. – Холосый обед – печень олешка, и жаркое, и гусь тозе поджалим. Бычка в томате отклыть? Или завтлак тулиста?
– Не надо, – с мрачным видом буркнул Берендейский.
Обед, поданный в столовой школы, прошел в напряженной тишине, нарушаемой лишь чавканьем и хрустом разгрызаемых костей. Али Саргонович, памятуя о свидании с медведем, ел мало, решив, что оттянется за ужином у гостеприимца Каквыргына. У его конкурентов пропал аппетит, но их свита наворачивала так, что за ушами трещало – и оленью печень, приправленную морошкой, и тающие во рту языки, и жаркое на косточках, и гусей. Особенно спешили репортеры, глотавшие все с жадностью и профессиональной сноровкой. Они торопились, ибо близился их звездный час. Ни один коллега, оставшийся в Москве, не смог бы похвастать столь редким сюжетом, как схватка человека и медведя. Кровь журналистов кипела в предчувствии сенсации. Смертельная коррида за Полярным кругом! Драма в Талды-Кейнарске! Клыки и когти против ножа и рогатины! Три кандидата-матадора – коммунист, нацлиберал и темная лошадка независимый – против грозы арктических льдов! За такую запись даже CNN продала бы душу дьяволу, не говоря уж про российские каналы.
