– Пожалуйте на обед, – молвил Гыргольтагин с широкой улыбкой. – Холосый обед – печень олешка, и жаркое, и гусь тозе поджалим. Бычка в томате отклыть? Или завтлак тулиста?
– Не надо, – с мрачным видом буркнул Берендейский.
Обед, поданный в столовой школы, прошел в напряженной тишине, нарушаемой лишь чавканьем и хрустом разгрызаемых костей. Али Саргонович, памятуя о свидании с медведем, ел мало, решив, что оттянется за ужином у гостеприимца Каквыргына. У его конкурентов пропал аппетит, но их свита наворачивала так, что за ушами трещало – и оленью печень, приправленную морошкой, и тающие во рту языки, и жаркое на косточках, и гусей. Особенно спешили репортеры, глотавшие все с жадностью и профессиональной сноровкой. Они торопились, ибо близился их звездный час. Ни один коллега, оставшийся в Москве, не смог бы похвастать столь редким сюжетом, как схватка человека и медведя. Кровь журналистов кипела в предчувствии сенсации. Смертельная коррида за Полярным кругом! Драма в Талды-Кейнарске! Клыки и когти против ножа и рогатины! Три кандидата-матадора – коммунист, нацлиберал и темная лошадка независимый – против грозы арктических льдов! За такую запись даже CNN продала бы душу дьяволу, не говоря уж про российские каналы.
К трем часам площадь снова заполнилась людьми. На этот раз не было ни флагов, ни трибуны, ни разговоров и смешков, ни даже шушуканья. Последнее испытание обещало стать кровавым, и потому здесь присутствовали лишь полноправные избиратели от восемнадцати и старше. Никаких решеток, забора или иных ограждений на будущем ристалище не замечалось; люди просто встали широким кругом, пропустив вперед десяток мужчин с винчестерами и острогами. Казалось, талды-кейнары вовсе не опасаются медведя, будто заранее условившись с диким зверем, что рвать и когтить он будет только чужаков.
Берендейский побледнел, Пегасова била дрожь; похоже, они лишь сейчас сообразили, что медведь – не фантазия местных шутников, а суровая реальность. Надежда, что вместо медведя им подсунут медвежонка, таяла с каждой минутой – из прочного склада при магазине слышался жуткий рев, и дверь тряслась под напором могучего тела. Медведь бушевал и ярился; видно, не терпелось ему добраться до столичного мясца.
Бабаев, первый поединщик, стоял в окружении губернатора и своих помощников. Каквыргин Шульман и Гутытку маячили у двери склада; за спиной у каждого – вооруженные охотники. Рык медведя ненадолго стих, но потом зверь взревел с такой силой, что затряслась бревенчатая стена.
– Каким олужием будешь биться, Бабай? – спросил Шлема Омрын. Нож хочешь? Или топол? Или остлогу? Клепкая остлога, мой пладед с ней на кита ходил.
– Лучше весь причиндал бери, – посоветовал Кукун Кац. – Примешь зверя на острогу, остановишь, дашь топором по башке, а ножиком кишки выпустишь.
– До кишек еще доблаться надо, а это не плостое дело. Ой, не плостое! – мудро заметил Яков Абрамыч. – Ты, Бабай, лучше ему по лапкам тяпни, жилочки подсеки, а уж потом…
– Ошеломить его нужно, – перебил Шлема. – А чтобы ошеломить, спелва тополиком по носу, а после остлогой в пятку! Пятка самое чувствительное место!
Губернатор насупился.
– А я говолю, по лапкам, по лапкам! Ты, Шлема, молод еще со мной сполить!
– Так чего берешь? – снова спросил Кукун Кац, протягивая Бабаеву острогу с зазубренным лезвием.
– Ничего, – ответил Али Саргонович. – Ничего мне не нужно.
Он сбросил куртку, снял свитер и рубаху, напряг литые мышцы. Мускулатура у него мощной и рельефной – Шварценеггер мог бы позавидовать. В бытность свою в аравийских пустынях он валил верблюда ударом кулака.
– Ну и здолов, Бабай! – одобрительно сказал губернатор и помахал рукой Гутытку. – Эй, палень! Выводи!
Каквыргин Шульман откинул засов на двери и быстро шмыгнул в сторону. Медведь, перестав рычать, высунул морду с разинутой клыкастой пастью, огляделся и попер прямо на Гутытку. Тот неторопливо отступал, сопровождая свою ретираду плавными жестами, водил перед глазами зверя ладонями, словно приманивал его к себе. Это было удивительное зрелище: вроде бы беззащитный человек и огромный хищный зверь, послушно шагавший на середину круга. Из его пасти капала слюна, но он не делал попыток наброситься на Гутытку.
По толпе прокатился возбужденный шепоток, кто-то ойкнул, кто-то ахнул. Застрекотали камеры журналистов.
– Как у него такое получается? – в изумлении спросил Бабаев.
– Колдовство! – Гыргольтагин важно поднял палец. – Настоящее длевнее колдовство! Дед Мойше его научил.
Медведь стоял посередине круга и, словно зачарованный, смотрел на Гутытку. Матерый зверюга! – мелькнула мысль у Али Саргоновича. Он напряг и снова расслабил мышцы, потом ровным шагом направился к хищнику. Зверь, конечно, был сильным и злобным, но это Бабаева не смущало – в Думе водились еще не такие чудовища.
Гутытку, улыбаясь во весь рот, повернулся к нему.
– Вот твой медведик, Бабай. Мало-мало голодный, два дня не кормили… Ты с ним поосторожнее!
– Кому суждено быть повешенным, тот не утонет, – проворчал Бабаев. Он вдруг обнаружил, что русская речь идет легко и свободно, прям-таки катится с языка как в прежние годы. Было ли это естественной адаптацией или сыграли роль связаные с выборами потрясения?… Он этого не знал – он просто говорил.
Гутытку исчез. Медведь тут же уставился на Бабаева, раскрыл слюнявую пасть и заревел. Клыки у него были размером с палец, когти точно кривые кинжалы, и весил он, пожалуй, вдвое больше, чем африканский лев. Словом, достойный противник!
– Ты, бахлул, слюни-то не пускай, мех не пачкай, – сказал ему Бабаев. – Шкурка у тебя пушистая, хороший коврик выйдет. Стану депутатом, в своем офисе положу.
Медведь с оскорбленным рыком рванулся к нему, но Бабаев отскочил и приласкал зверюгу кулаком по темечку. Удар был страшен, ибо Али Саргонович владел тайным китайским искусством кхун-фук, то есть энергетической концентрации – ему в КГБ обучали особо способных. Бабаев как раз таким и являлся. Он мог перешибить ладонью восемь кирпичей, а в запале – так целую дюжину.
Зверь покачнулся, замотал башкой. В толпе раздались восхищенные выкрики.
– Сразу сдохнешь или желаешь помучаться? – спросил Али Саргонович медведя.
Но кажется, ни тот, ни другой исход зверюгу не устраивал. Оклемавшись после первой неудачи и убедившись, что противник не так-то прост, медведь зашел сбоку. Минуты три или четыре зверь и Бабаев кружили по площадке, присматриваясь друг к другу и выбирая момент для нападения. В крохотных глазках медведя разгоралась ярость, когти скребли плотный снег, оставляя длинные глубокие полосы. Бабаев, напряженный, как пантера перед прыжком, двигался чуть согнувшись; под смугловатой кожей вздувались и опадали могучие мускулы.
