ему показалось, что он смотрит на дорогой термос из характерной шероховатой нержавейки, но, достав предмет из коробки, сразу понял, что это нечто иное, – очень уж тяжелая была штуковина и очень уж тщательно выделанная.
Он перевернул ее вверх тормашками и обнаружил на дне прямоугольную розетку с кластером микрогнезд – и больше ничего, за исключением слегка потертого синего стикера с надписью «Аспект славы». Он потряс «термос». Тот не забулькал, не издал вообще звуков. Монолит, да и только, крышки нигде не видно, как открыть – непонятно. Райделл был удивлен, что подобную штуку пропустила таможня; интересно, как чиновники «Глоб-экс» объясняли, что это вообще такое, и как доказали, что этот «термос», или что уж там, не напичкан какой-нибудь контрабандой? Сам Райделл с ходу назвал бы хоть дюжину видов контрабанды, которой можно нашпиговать предмет таких габаритов и жить припеваючи, получив его здесь посылкой из Токио.
Может, внутри действительно наркотики, подумал он, или еще какая-нибудь дрянь, и его, Райделла, просто-напросто хотят подставить. Может, копы сейчас выбьют дверь сапогами и нацепят на него наручники за незаконный ввоз эмбриональной ткани или вроде того.
Он сидел без движения. Ничего не произошло.
Он положил предмет на колени и обшарил плотную упаковку из пены, надеясь найти хоть какую-нибудь записку, какой-нибудь ключик, который мог бы объяснить, что это такое. Там было пусто, так что он засунул предмет обратно в коробку, вылез из кабинки, помыл руки не питьевой водой и вышел из уборной, намереваясь покинуть бар, а заодно и Кридмора с Шоутсом, после того как захватит сумку, которая находилась под их присмотром.
Оказалось, что к ним присоединилась та самая дама, Мэриэлис, утренняя знакомая, и что Шоутс где-то успел достать гитару, старую и потертую, с длинной трещиной в корпусе, криво заклеенной изолентой, что ли. Шоутс отставил свой стул подальше, чтобы гитара влезла между его брюхом и краем стола, и настраивал инструмент – с тем выражением типа «я слышу тайные гармонии», которое обычно бывает на лице у людей, настраивающих гитары.
Кридмор весь вытянулся вперед, наблюдая; его будто мокрые, обесцвеченные прядями волосы тускло блестели в полутьме бара, и Райделл увидел во взгляде Кридмора неприкрытый голод, от которого ему стало не по себе, как будто он вдруг увидел, как Кридмор к чему-то стремится сквозь стену дерьма, которой сам себя окружил. От этого Кридмор внезапно стал выглядеть человечнее, но и еще противнее.
И тут Шоутс рассеянно извлек из кармана рубашки нечто вроде колпачка от старой губной помады и, нацепив это на мизинец, принялся играть, используя трубку из золотистого металла как слайд. Звуки, которые он ласково извлекал из гитары, саданули Райделла прямо под ложечку, так же точно, как Кридмор недавно одним ударом снес охранника: они липли к сердцу, как канифоль липнет к пальцам, когда играешь в пул. Мелодия властно забирала сердце Райделла.
В баре в этот ранний час посетителей было немного, и все они притихли, завороженные гитарными экзерсисами Шоутса, а потом Кридмор запел, с дрожью в голосе, будто отходную молитву.
Кридмор пел о поезде, отбывающем со станции, о двух огнях последнего вагона – синим фонариком была его крошка.
Красным фонариком был его разум [107].
Перестав спать, Лейни, некурящий и непьющий, завел привычку залпом глотать патентованное средство от похмелья в крохотных пузырьках коричневого стекла – старинное, но все еще популярное японское снадобье, спиртовой раствор кофеина с аспирином, разбавленный жидким никотином. Он откуда-то знает (откуда-то он теперь знает все, что ему нужно знать), что именно этот препарат, наряду с периодическим приемом гипнотически голубого сиропа от кашля, удержит его на плаву.
Сердце – как молот, глаза – нараспашку входящим данным, руки – ледяные; он решительно движется вперед.
Он больше не выползает из своего картонного ящика, полагаясь в равной степени на Ямадзаки (тот приносит лекарства, от которых Лейни отказывается) и на одного из соседей по картонному городу, холеного безумца – очевидно, знакомый старого сборщика трансформеров, хозяина помещения, которое Лейни у него то ли снял, то ли еще как ангажировал.
Лейни не помнит, когда рядом впервые возникло ходячее сумасшествие, которое он зовет Костюмом, но это и не важно.
Костюм, очевидно, бывший служащий. Костюм носит костюм – один и тот же костюм – всегда и везде. Костюм черный, некогда это был и вправду очень хороший костюм, и если судить по его состоянию, очевидно, у Костюма – в какой бы картонке он ни окопался – есть утюг, иголка и нитка, а также умение всем этим пользоваться. Нельзя, например, и предположить, чтобы пуговицы на этом костюме были пришиты вкривь и вкось или чтобы белая рубашка Костюма, блестя в галогеновом свете картонного жилища у мастера трансформеров, не сияла белизной.
Но не менее очевидно и то, что Костюм знавал лучшие времена, впрочем, это можно с уверенностью сказать обо всех здешних обитателях. Так, белая рубашка Костюма бела оттого, что Костюм ее ежедневно красит – вероятно, предполагает Лейни (хотя информация эта ему не нужна), забеливателем, предназначенным для подновления спортивной обуви. Тяжелая черная оправа очков Костюма скреплена подозрительно ровными дугами черной изоленты, нарезанной узенькими и одинаковыми, как на заказ, полосками с помощью позаимствованных у старика ножа «экзакто» и миниатюрного стального уголка, – и только потом приклеенной точно и аккуратно.
Костюм настолько опрятен, правилен, насколько это в человеческих силах. Но Костюм очень давно не мылся – несколько месяцев, а может, и несколько лет. Каждый квадратный дюйм его видимой плоти, конечно, начищен и безупречно чист, но Костюм источает не вполне описуемый запах самого отчаяния и безумия. Он всегда и везде носит с собой три идентичных, запаянных в пластик экземпляра книги о себе самом. Лейни, не разбирающий японских иероглифов, заметил, что на всех трех экземплярах красуется одна и та же фотография самого Костюма, расплывшегося в улыбке, вне всяких сомнений, Костюма лучших времен, почему-то сжимающего в руке хоккейную клюшку. И Лейни знает (не зная, откуда он это знает), что книга – одна из тех самодовольных, неприятных духоподъемных автобиографий, сочиняемых наемными писателями для некоторых чиновников. Но в остальном история Костюма покрыта для Лейни туманом неизвестности, и весьма вероятно, что и для самого Костюма тоже.
Лейни думает о другом, но порой ему приходит в голову, что если он посылает в аптеку Костюма как своего более презентабельного представителя, тогда он, Лейни, действительно в плохой форме.
Так оно, конечно, и есть, но по сравнению со
