плевать, они потеряли здесь почти всех, и никто так и не был не то что бы наказан, даже замены не пришло. Порой мне кажется, их сюда направили в наказание с маленьким шансом на исправление.
— Мы сейчас говорим про слепую ярость толпы.
— Я бы рискнул.
— Выступи перед людьми — спасешь человеческую жизнь.
— Боюсь. Друг мой, сейчас, к моему искреннему сожалению, слово мало способно изменить. Я лишь проповедник, не лидер или надзиратель, мое дело — нести мудрость Наставления так долго, как я смогу.
— Вот именно поэтому ты и «должен» сказать свое слово. Толпа не будет разбираться, кто у них под ногами. Ты признал, что не лидер, ответь, будет ли тот, кого они провозгласят выше себя, благосклонен к тебе и Наставлению? Мы в одинаковом положении.
— Ты просишь меня слепо следовать приказу, при этом сам не хочешь слепо поверить мне. Пусть люди взбунтуются. Им нужно это, иначе ты получишь медленно тлеющий фитиль к такой энергии, обуздать которую уже никто не сможет, ведь она будет разрушительна.
— За эти слова я могу тебя арестовать.
— Люди этого тебе не простят.
— Будет не важно, если я потеряю контроль.
— Что же ты все делишь на черное и белое! Сейчас разгром если и будет, то куда меньше грядущих после твоего диктата. Услышь то, что я сейчас скажу. Целое крыло больницы, акушерское крыло, было уничтожено одним из мигрантов, товарищи которого уже не раз вредили этим людям, нашим с тобой людям, тем, кто не просил чужеземцев делать то, что они делали. Наше будущее, наши дети убиты. Сколько? Сотня? Две? Этого не забудут. Опус буквально навязал свою волю, оставив последствия вне обсуждения. Но люди, эти самые люди, там, за стенами, которых ты защищаешь, слишком часто за последние двенадцать лет сталкивались с трагедией, которую ты, и я, да, мы вместе, должны были предотвращать.
— Но Опус тут ни при чем, здесь все решил один человек, навредив и своим. Андрей сейчас на операции, а Бэккер чудом выжил.
— Возможно, и так, но людям все равно.
— Я не допущу бунта. Монолит выстоит. Я пытаюсь найти оптимальное решение, а ты почему-то лишь подталкиваешь меня к тому самому диктату! Какой у меня вариант, если сам проповедник отказывается идти на мир?
— Не все держится только на мне.
— Но тут есть только ты. Монолиту требуется твое слово.
— Слова не мои — твои. Я лишь должен буду их донести.
— Так вот в чем дело! Ты торгуешься. Хорошо, чего ты хочешь?
— Ты так меня и не услышал.
— Хватит! Я и так уже потратил на тебя время. Решил спокойно переждать — хорошо, переждешь в камере!
— Это не «спокойно»! Да, я ничего не хочу делать, но бездействие сейчас — самое сложное действие! Я вижу во всем этом перерождение, вынужденное и естественное не меньше, чем смена настроения погоды. Возможно, разница между нами сейчас лишь в том… Игорь, поверь и пойми, я верю в людей, в их благоразумие и способность адаптироваться, падать и вставать, закаляться во взлетах и падениях… а ты нет. Мы уже перешагнули через порог, дай людям адаптироваться так, как они умеют. Ты считаешь их зверем, лишь цепь на шее которого дает результат. Взросление не происходит под надзором. Когда я предложил отдать им Петю, я не хотел его смерти — наоборот, я верю, что люди будут лучше наших ожиданий. То будет испытанием, результат которого определит многое, и уже потом можно будет принимать решения.
Козырев молчал, мирясь с безысходностью, позволив Наставнику проявлять свой интерес.
— Где сейчас Бэккер?
— В ближайшее время он отправится на Опус, никакого Целестина. К взрыву он непричастен.
— Возможно, идея не самая лучшая. Отпустив его обратно, мы лишь покажем нашу покорность и их безнаказанность.
— Он не нарушил ни одного закона.
— А вдруг нарушил? Было полноценное расследование?
— Ты все так же ищешь жертву на убой.
— Я знаю, тебе важны эти люди, ты человек ответственный, в какой-то мере истинный идеалист, защищал чужаков больше, чем кто-либо в Монолите, и я понимаю почему. Тогда я понимаю, почему ты делал это тогда.
— Я уже сказал: одним все не закончится.
— А еще ты любишь повторять, что не любишь повторять. Я не могу не задать вопрос: Клот обвинил Монолит в строительстве армии роботов — это правда?
— Если у тебя ничего не получится, то применить подобное станет необходимостью.
Боль способна ломать даже самых стойких, низвергая все ранние достижения до жертвы в угоду прекращения нескончаемых терзаний. Сильнейшие могут стать пленниками живого яда внутри их тел, навсегда перевернув понятия добра и зла в объятии изобретательного истязателя. Бэккер никогда не считал себя сильным, скорее предпочитая грубую самокритику за слабость, несмотря на состав той или иной ситуации. И вот так уж вышло, боль сделала его не просто сильным — она стала этакой броней, державшей все его куски вместе и превращая слабого человека в сгусток раскаленного контроля. Сам он так и не придумал емкого описания формы этого странного существования. Хотя толком и не хотел, ведь каждый раз, когда боль прекращается, он сначала не просто рад этому, а мечтает забыть. Но вскоре просыпается голод, который медленно ломает его, как это часто бывает при зависимости. Нынешняя броня позволила ему вернуться в свою комнату без промедления или заминок, чуть ли не горделиво доказывая свою способность вновь сесть в уютный уголок среди мебели. Присутствующая темнота потеряла оборонительное свойство за ненадобностью. Каждая клетка тела защищена жгучей тяжелой болью, при этом мысли и чувства существуют где-то на другом уровне оценки, предоставляя удивительное своей гибкостью восприятие окружения. Данное состояние позволяет ему сжиться с чувством вины перед Настей. Бэккер не сказал ни слова дочери о подвиге отца, даже не встретился с ней и не поговорил. Она где-то там, скорбит и ненавидит, терзает себя в одиночестве… Он бы мог помочь, быть рядом, стать тем, кем на самом деле хочет… хотел стать опорой и защитником, тем, кто может применять слова «любовь» и «семья» без дополнительных значений или смыслов больших, чем заложено в сути этих определений. Но Бэккер не сделал этого по тем же замыслам, которые не позволяют ему вернуться на Опус. Второй шанс нельзя променять на то, что уже было в его жизни. Будь то прекрасная первая любовь или же ужасный материнский надзор — крайности его жизни ему не просто известны вдоль и поперек, они уже начинают раздражать своей ограниченностью развития.
