Волков.
– А затем, – она даже не нашлась сначала, что ответить, – затем… А вдруг жених ко мне придет?!
– Так он точно придет не рубаху твою разглядывать.
– А почем вы знаете, может, и рубаху, – не сдавалась Хильда.
– Ну, такого ты в шею гони, от такого толку не будет, – заверил кавалер.
– Да? – Девушка кривилась от раздражения.
– Да! – Кавалер был абсолютно спокоен, улыбался даже.
– А вот мы в купальню пойдем, так там все в батисте, а мы в полотне, как дуры деревенские, – говорила красавица.
– Так вы и есть дуры деревенские.
– Да? Так вот? – Брунхильда была готова ему врезать, ноздри, как у кобылы на бегу, раздувались, щеки красные, в глазах злость.
– Так ты ж неграмотная, – напомнил кавалер, – что ж ты умной себя мнишь?
– Ах, вот как вы запели, – зашипела девушка и, приблизившись к нему почти вплотную, продолжила с жаром, – как лапать меня под подолом, так и безграмотная хороша, а как батист купить, так дура деревенская. Раз так, то знайте, боле перед вами подол задирать не стану, а то от ваших пальцев у меня весь зад в синяках, перед людьми стыдно.
– Перед какими еще людьми? – спросил Волков.
– Да перед хорошими, которым на меня не жаль пару крейцеров. Вот перед какими.
Разгоряченная, злая, очень красивая стояла она рядом с ним, дышала ему в ухо, и он не мог ей отказать. Полез в кошель. Достал мелочь, стал считать, но она накрыла его ладонь своей, забрала все деньги, повернулась гордо и пошла прочь, уже не очень злая, а даже и улыбаясь. Мало нужно ей. И Агнес, маленькая дрянь, тоже гордо глянула на кавалера и пошла за Хильдой, победно задрав подбородок.
Волков посидел, поглядел им вслед и крикнул:
– Ёган, где ты?
– Тут я, – откликнулся слуга.
– Письмо нужно на почту отнести, видел, где почта?
– Не видал, так поспрошаю, авось найду.
* * *
На этот раз врач придумал новое лечение. Теперь архиепископ полулежал в удобном кресле на подушках, а ноги его были погружены в неприятного вида воду, налитую в серебряный таз. Брат Родерик глядел на это с сомнением, не был уверен, что такие ванны улучшают самочувствие сеньора. Вид архиепископа говорил об усталости и унынии, что, несомненно, было грехом. Приор дождался, когда архиепископ обратит на него внимание, и не без гордости сообщил тому:
– Вами было велено выяснить, что затеял епископ Вильбурга, я выяснил. Угодно ли вам сейчас выслушать меня?
– Его Высокопреосвященству не до того сейчас, – попытался было отложить дела доктор.
Но архиепископ жестом прервал его и приказал:
– Говори.
– Как мы и предполагали, добродетельный брат наш решил совершить воровство и ограбить собор Святого Великомученика Леопольда, что в Ференбурге. Хочет забрать оттуда мощи святого. На то и нанял головореза по имени Фолькоф, которому мы даровали рыцарское достоинство. Этот головорез сейчас ищет себе добрых людей, чтобы идти за мощами. Да пока не может найти, нет смельчаков среди наших, чтобы лезть в пасть к сатане добровольно.
– Значит, решил ограбить Ференбург, – не открывая глаз до конца, вслух размышлял архиепископ, боль изводила его, – братец с епископом Ференбурга давно в раздоре был. Вечная склока.
Приор и подумал спросить у сеньора, а с кем не было склок и раздоров у братца его епископа Вильбурга и Фринланда, да не стал. Ни к чему было, спросил другое:
– А что будем делать с головорезом?
А сеньор как не слышал и продолжал:
– Давняя у них была неприязнь, давняя, уже и не помню, с чего началась.
– Пора бы закончиться ей, монсеньор, – сказал приор, – епископ Ференбурга еще в феврале почил от чумы.
– Я знаю, из ума еще не выжил, – отвечал архиепископ, – помню, что кафедра Ференбурга свободна. Другого я не назначил, а чем тебе этот головорез так не мил, а? – Приор молчал, не зная, что и ответить. А его сеньор продолжил: – Наверно, братца моего недолюбливаешь, ведь головорез тебе ничего дурного не сделал. Ты ведь все за чистоту Матери нашей Церкви ратуешь, укоров Имени ее боишься. – Он помолчал. – А братец мой, он много, много чего натворил, много от него проказ было Святому Престолу, да все меньше, чем от индульгенций, как считаешь?
Теперь отмолчаться приору было невозможно.
– Индульгенции были главным укором. Но и безгрешность отцов в умах паствы поколебалась. От алчности их бесконечной, – проговорил он, не глядя на сеньора.
– Вот, значит, как ты думаешь, – произнес архиепископ, – хорошо, и что ж ты предлагаешь сделать?
– Предлагаю не дать головорезу собрать людей, посадить его под замок на пару месяцев. Пусть посидит.
– А я предлагаю не мешать ему, пусть идет в Ференбург; сгинет там, ну так Бог ему судья, а нет, так пусть добудет мощи, но привезет их нам, а мы уже подумаем, отдавать ли их братцу. А Ференбург и без мощей хорош. Церковь там добрая.
– Достойно ли сие, монсеньор? – спросил приор, глядя на своего сеньора с неприязнью.
Хорошо, что тот не глядел на него.
– А что ж тут недостойного, мы ж не грабим, город наполовину вымер, а в нем давно еретики селились, теперь храм никто не защитит, а мощи для еретика – что тряпка для пса неразумного, только озлобляет их, как и фрески в храмах, как и иконы. Неужто неведомо тебе это?
– Ведомо, монсеньор, – тут приор спорить не мог, – и что ж мне делать?
– Грамоту писать головорезу твоему, что не сам он пришел церкви грабить, а я его послал ценности спасать. Велением моим он туда пойдет. Понял?
– Понял, – отвечал приор, в это мгновение он ненавидел архиепископа, ведь тот в любой ситуации мог найти выгоду. И грамоту такую брат Родерик писать, конечно, не собирался, зачем помогать головорезу. – Неужто мы доверим этому пришлому человеку наши ценности?
– Нет, не доверим, и для того ты с ним человека нашего пошлешь. Есть у тебя кто на примете?
– Есть, отец Велинор, он сейчас без прихода, честен и чист, ему можно доверять.
– Я знаю отца Велинора, добрый пастырь. И такого доброго пастыря ты собираешься в яму чумную кинуть? Не жалко тебе его?
– Жалко? – приор опять не понимал архиепископа. – Вы же… сказали…
– Чума там, а ты хорошего пастыря готов туда послать, не жалко, говорю?
– Я не знаю даже…
– Вижу, не жалко, а мне даже головореза жалко, хотя кто он мне? – Архиепископ поудобнее улегся на подушках. – На той неделе ты хотел расстричь кого-то. Кто таков?
– Отец Семион, подлый человек, и грех его мерзок. Миряне били его кто кулаком, а кто и
