Судьба не дала Грациано отомстить — ненавистных Панчиатики уничтожила городская чернь. В 1525 году братья смогли вернуться на родину. О дальнейшем Чума не любил вспоминать. Брат умер. Грациано приказал памяти выжечь это воспоминание калёным железом, вытравить его едкой кислотой, забыть навсегда, зарыть в толщу кладбищенской земли, навек погрести под пеплом забвения. Но ничего не получалось, произошедшее воскресало в смутных предутренних видениях, в легком опьянении и в то и дело проступавших горестных мыслях.
Грациано понял тогда, что память сильнее воли.
В 1533 году Грациано ди Грандони снова вернулся в город детства, появился при урбинском дворе, где в былые годы успел обратить на себя внимание дона Франческо Марии. Теперь, двадцатишестилетний, он являл собой странное несоответствие несгибаемой мощи духа — и полного отсутствия желаний, необоримой силы руки — и понимания нелепости самоутверждения, непреклонной энергии ума — и презрительного недоверия к разуму.
Даноли, одаренный пониманием сокровенного, не видел этого человека. Но мессир Грандони и сам не знал, что являет собой. Он не знал, куда девать себя, был силен, одинок и умён, и в безысходности своей мог открыть душу только на исповеди Господу. И то ли в утешение скорбей, то ли в награду за стойкость в их перенесении Господь послал ему один из лучших даров в земной юдоли — одарил истинным другом. Аурелиано Портофино уже пятый год был неразлучен с Грациано, заменив ему старшего брата.
Сегодня, придя к себе, Грациано заметил, что повар Инноченцо Бонелло не забыл его просьбы и на каминной полке стоит небольшая кастрюлька, доверху наполненная шейками раков, коих Песте выловил ещё вчера и доставил на кухню. Рядом стояли принесённые его пажом Винченцо бутылки белого сухого вина из Умбрии и Нурагус ди Кальяри из Сардинии.
За минувшие годы шут, хоть и не стремился к тому, стал гурманом и ценителем редких вин. Долгие зимние дни, кои он коротал с герцогом за шахматами и изысканными трапезами, приучили его разбираться в винах, его нёбо обладало столь цепкой памятью, что вскоре дон Франческо Мария вынужден был признать, что шут лучше него способен определить сорт и выдержку вина. Сам Песте теперь держал у себя — и дома, и в замке — гранатовое Барбареско, которое полюбил за его сухой, терпкий и бархатистый вкус, и двадцатипятилетнее Бароло, называемое «королем вин и вином королей», чей глубокий гранатовый цвет с оранжевым проблеском усиливался с годами, делая вино коричневым, наполняя комнату ароматами смолы, трюфелей, фиалок, увядающих роз и мистических благовоний.
Но сейчас он ел, не чувствуя вкуса, пил, не ощущая аромата. За окном спускался вечер, небо стянуло тучами, и вскоре совсем стемнело. Чума не зажигал огня, и неожиданно закусил губу. Началось…
Он знал это странное состояние, оно уже с месяц наползало на него внезапно и лишало сил. Сначала деревенело тело. Потом накатывала тоска висельника. Грациано трясся в какой-то мучительной сладко-горькой истоме, тело то напрягалось, то слабело, томила плоть и болела душа, загустевшая кровь медленно струилась по венам. Песте невероятным напряжением воли пытался переломить болезненное чувство, но подавив недуг плоти, ощутил, как пересохли губы и загорелась кровь, которая жгла вены, истомленные непонятной, неутолимой жаждой. Это лихорадка, подумал Чума, его знобит. Как все очень здоровые люди, Песте не умел болеть, никогда не знал первых симптомов хвори, был стоически бесчувственен. Теперь он с тихим стоном повалился на постель, молясь только о том, чтобы непонятный приступ поскорее миновал.
Глава 4. В которой мессир Альдобрандо Даноли с горечью убеждается, что напрасно уверял себя в ложности своих искушений
… Даноли провёл вечер в одиночестве. Все события последних дней представились ему болезненной фантасмагорией, дурным сном. Меньше всего ему хотелось сейчас оказаться в замке, окунуться в пустую и суетную жизнь придворных, вечную атмосферу интриг, сплетен, любовных шашней. Теперь он жалел, что вообще пришёл сюда. Что он наделал? Ему нужно было просто зайти к бенедиктинцам и остаться у них — кто бы вспомнил о нём? Господи, да исчезни он там — при дворе просто подумали бы, что его унесла чума и забыли бы о нём! Где были его мозги? Что стоило уйти в Монте Асдруальдо с Гвальтинери? Даноли подумал было, что ему всё же стоит поговорить с Песте — объяснить все.
Неожиданно у него в голове пронеслись какие-то молниеносные помыслы, нечитаемые и смутные, потом муть рассеялась, и Альдобрандо понял, что именно Грациано ди Грандони через Портофино известил герцога, чтобы тот не отпускал его. Но дальше понимание не простиралось — гасло. Даноли поднялся и направился к Грандони. Даже если шут солжёт — ничего, ложь порой красноречивей правды. Альдобрандо не знал, где апартаменты Грациано, но полагал, что они рядом с герцогской опочивальней, двинулся туда, остановился на широком пролёте, ведущем в Зал приемов. Тот был окружен по второму этажу мраморной балюстрадой, и Альдобрандо попал на неё. Зал был красив, под потолком на бронзовых цепях висели хрустальные люстры, потолок был затейливо расписан и, разглядывая его, Даноли пытался вспомнить, как попасть в то крыло, что занимал герцог.
Размышления его были внезапно прерваны. В глазах Альдобрандо помутилось, стеснилось дыхание, но когда оно выровнялось, и взгляд прояснился — на цепях люстр под потолком гроздьями нависали всё те же омерзительные существа, что уже примерещились ему в Сант'ипполито — остроухие, с кошачьими длинными зрачками зеркальных глаз. Проклятые твари теперь не пели, но шипели, подобно змеям, отчетливо и внятно: «sanguis vitiosus, sanguis putridus…» «гнилая кровь, зараженная кровь», и раскачивались на цепях люстр, как на качелях.
Альдобрандо схватился заледеневшими руками за мраморные перила и без сил опустился на колени. Господи Иисусе, Сыне Божий, да что же это? Он снова поднял голову к потолку, но теперь цепи снова были пусты. Всё, на что хватило, несчастного — с трудом поднявшись, доползти до скамьи в нише балюстрады. Отсюда он был никому не видим. Откинувшись к стене, Даноли застонал, тихо и горестно, как ребёнок.
Первое видение он ещё мог бы счесть случайным, болезненным следствием усталости, искажением души, потерявшей все. Последние два дня были спокойны, и хотя по временам ему что-то мерещилось, он всем напряжением души и усилиями ума убеждал себя в противном. Но сейчас горькая истина тупой болью проникла в него — он сходит с ума, его разум теряет себя… Теряет? Как бы ни так! Сейчас, когда дурной фантом миновал, Даноли мыслил с пугающей четкостью. Но разве у него есть опыт сумасшествия? Разве он знает, как сходят с ума? Быть может, это и есть ступени той лестницы, что ведут в пропасть безумия, в бездну помешательства?
