Да, он, конечно же, ненормален. С того жуткого дня, точнее, вечера, когда он осознал гибель близких и своё одиночество, он больше не вспоминал ни детей, ни Джиневру. Из него ушли чувства, память, сама жизнь, но он продолжал это бытие, и не ощущал его пустоты, ни разу не помыслил о самоубийстве, ни к чему не прилепляясь мыслью, тем не менее ощущая свою душу наполненной. Ужасы приходящих видений изнуряли и изматывали, лишали сил, но не затрагивали ни души, ни ума.
Теперь Даноли всерьёз задумался о своём сне. Две небесных сущности не спорили о его душе, вспомнил он. Ему послано искушение — издевка дьявола, но это не кара за его грехи и не испытание на прочность. Это предсмертный искус, понял он. Архангел, если верить видению, обещал ему защиту от непереносимого. Значит… ему надлежит что-то сделать. Но что? Ведь сатана прав: в дьявольских видениях нужное тебе никогда не поймёшь понятое же — окажется ненужным…
Микеле тогда не ответил на его вопрос — зачем ему ещё жить, точнее, в ответ спросил сам: «Зачем на земле святые?» Он назвал святым его? Мыслимо ли? Даноли ощущал в себе только пустоту земного жизни и любовь к Господу, при мысли о котором чувствовал утешение. И всё. Какая святость? Зачем ему оставаться в мире? «Зачем на земле святые? — спросил тогда архангел, — затем, что цена одной спасенной души, истинно сказано, превышает цену всего мира…» Альдобрандо ничего не понимал. Он должен спасти свою душу в дьявольских искусах? Но он давно был мертв для мира. А раз так — цель его пребывания здесь совсем не в видениях. Но в чём? В нём не было уже ничего своего. «Затем, что цена одной спасенной души превышает цену всего мира…» Он должен спасти кого-то? Но что он — обессилевший на потерях и скорбях, может дать другому? Зачем его привело сюда? В то место, что зовут «sepoltura e prigion dell» uomo vivo «Темницей живого человека»…
Между тем постепенно стали проступать звуки, где-то прошаркали шаги, послышались шорохи и стуки, и зал стал наполняться голосами. Камердинеры разожгли камины, зашуршали дамские платья, стали звучать приветствия. За колонной послышался высокий и несколько писклявый голос, и Альдобрандо, повернувшись, увидел жеманного щеголя с одутловатой пухленькой физиономией, выступавшей из воротника — вороха накрахмаленных кружев. Тот говорил с толстым Антонио Фаттинанти, успевшим набросить на плечи парадный плащ.
Альдобрандо прислушался.
— Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы сообразить, что тут нечисто, Антонио, — игриво усмехался пухленький. — Шарахаться от женщин! Я уверен, что секрет следует искать среди дружков гаера…
Фаттинанти, который уже покинул философский кружок «перипатетиков» и теперь шёл в зал Приёмов, как знал Даноли, принадлежал к тем людям, которые неизменно интересуются только собственными делами, даже когда обстоятельства вынуждают их вмешиваться в чужие. Тон его был холоден, отчуждён и равнодушен.
— Какие дружки? д'Альвеллаи Тронти, что ли? Да вы рехнулись, Витино. Больших бабников свет не видывал. Нашли гоморян да содомлян… Он и у герцога ночует через две ночи на третью, так что же? И герцог мужеложник, что ли?
— Ну что вы?! — Витино испуганно заморгал. — Конечно же, нет… Я говорю о тех дружках синьора кривляки, кто делят с ним не фавор, но стол и подчас кров…
Фаттинанти пожал плечами.
— Его дружок Бениамино, эскулап, примерный семьянин, его приятель Росси — старик… о! — ухмыльнулся Антонио, — я и забыл! Есть же у него и дружок закадычный! И я замечал, кстати, тот, как про содомитов услышит, так просто возбуждается, глаза горят, ногти в ладони впиваются, нос вытягивается.
— Ну, вот видите! — в ликовании воскликнул Витино, — чего же тут не понять…
— Да, он в доме у Песте и ночует. Но, Лоренцо, неужели вы готовы обвинить… нет, это безумие. Я-то полагал, собеседник, сотрапезник… ну, собутыльник…
— И кто его любовник? — щеголь трепетал от любопытства, уже предвкушая новую придворную сплетню.
— Он и третьего дня от него вышел за полночь, я сам видел… — задумчиво обронил Фаттинанти.
— Да кто же это?
— Да падуанец этот, Аурелиано Портофино! Инквизитор наш.
Пыл франта мгновенно угас. Зато пыл Антонио возрос обратно пропорционально.
— Надо спросить у Портофино, нет ли вправду у него склонностей-то содомских? Он их жжёт, правда, как я заметил, с неким даже злобным остервенением, но, может, просто по долгу службы? Я выскажу ему ваше предположение и уточню…
— Мое предположение? — Витино был ошарашен, — какое ещё предположение? Помилуйте, что за вздор, никаких предположений…
Сплетник исчез, после чего Фаттинанти смог передохнуть от инсинуаций навязчивого болтуна, спуститься вниз по лестнице и, устроившись у камина, предаться сладостным мыслям о необходимости новых капиталовложений в земельные участки — тому, что его подлинно занимало. Земля и недвижимость — вот что никогда не дешевело…
Самого Даноли удивило, что мессир Грандони является объектом такого любопытства и сплетен, он понял, что шута подозревают при дворе в мерзейших склонностях мужеложников. Самому Альдобрандо ничего подобного не показалось, и слова Антонио Фаттинанти свидетельствовали, что далеко не все в замке разделяют подобное мнение. Но размышления, вызванные услышанным разговором, быстро погасли, снова выдавленные воспоминанием о дурном видении.
О какой крови говорили эти жуткие существа, откуда кровь, какая кровь?
За спиной Даноли на боковой лестнице снова кто-то прошёл, и мгновение спустя на балюстраде показался Песте. Теперь он был одет в дублет из тёмно-коричневого, очень дорогого венецианского бархата, оттенявшего его бледность. Белый воротник камичи, стянутый шнуровкой, подчеркивал фарфоровые белки глаз шута и его белоснежные зубы. Альдобрандо невольно залюбовался необычной красотой этого человека, красотой большого и утончённого ума, проступавшего потаённым блеском огромных глаз и чеканной четкостью классически правильных черт. Вспомнив разговор сенешаля с Витино, и глядя в эти бездонные глаза, Альдобрандо подумал, что наговорённое неизвестным ему Лоренцо — вздор. Пред ним стоял аскет и философ. Остальное пока не проступало.
И он тоже… Он тоже сказал про бесовские времена.
Шут, увидев Альдобрандо, выразил удивление, — но только мимикой. Сам Песте уже пришёл в себя, дурной недуг отступил, приступ миновал. Теперь они на мгновение замерли друг напротив друга, и Чума внимательно окинул графа тёмным взглядом. Граф совсем позабыл о своём намерении спросить, зачем Чума хотел, чтобы он остался в замке, при этом Даноли не хотелось привлекать внимание Грандони к своей слабости, он постарался взять себя в руки и поднялся. Оба подошли к перилам балюстрады.
