После приема Орфанидис исчез, с ним пропал и профессор. Снова появились они через год, тоже на приеме, но на этот раз их появление вызвало фурор, куда больший, чем если бы грек привел с собой воркулака. Профессор был прежним, пил лимонад и молчал, зато миллионер помолодел лет на двадцать. Его сначала даже не узнали, но потом присмотрелись.
Еще через полгода в одном из парижских пригородов открылась клиника «Жёнес мажик». Цены на лечение были, по слухам, заоблачными, но это не отпугивало тех, кто соглашался заплатить миллионы, чтобы повернуть Время вспять.
Дебют профессора в Парижском университете оказался не столь удачен. Его нападки на теорию эволюции коллеги еще как-то терпели, но после доклада на университетской научной конференции над ним стали смеяться. Бенар заслужил не слишком почетное прозвище «Факир», статью с опровержением его научных построений подписали несколько видных специалистов, после чего профессор, даже не дочитав курс, вернулся в клинику.
Очередь в «Жёнес мажик» не убывала, но множились разговоры о том, что «магическая юность» порой бывала слишком недолговечной. Пациенты молодели – и умирали.
* * *
– И чему из этого можно верить? – поинтересовался я, разглядывая фотографию грека-миллионера, рядом с которым пристроился неприметный и скромный профессор. – Таких факиров и у нас хватает, некоторые давно и прочно прописались в полицейских сводках.
Пьер Домье пожал плечами.
– Претензий к Жаку Бенару никто не предъявлял, даже родственники умерших. С каждым пациентом он перед началом лечения беседует лично, причем предлагает подписать соответствующие бумаги. Пациент берет всю ответственность на себя. Тонкость, как я понял, в том, что «минус» пять-десять лет человеческий организм переносит без особых проблем, но вот дальше начинаются риски. Помолодевшие на двадцать лет могут прожить год или два. И представляете, мсье Корд, многие все равно соглашаются. Один депутат хотел обсудить вопрос в парламенте, так его поймали на улице и долго били.
– Вероятно, били женщины, – рассудил я. – Зонтиками и сумочками.
Факир-профессор стал мне совершенно неинтересен. Молодеть мне еще рано, а прикладная геронтология имеет весьма опосредованное отношение к внешней политике США. Вероятно, Николя Легран рассудил точно так же, потому и не стал разрабатывать профессора из Сайгона.
Я отправил гарсона за еще одной рюмкой граппы, желая запить разочарование. Впрочем, нет худа без добра. Пьер Домье вполне оправдал ожидания, накопав целую кучу свидетельств, списки пациентов и даже их воспоминаний о чудесах в «Жёнес мажик». Мне это совершенно не требуется, но…
– Мсье Домье! А что ваши коллеги говорят о землетрясении в Польше?
– Смотря какие, мсье Корд.
Рыжий привстал, окидывая взглядом шумный зал. Вернувшись на место, кивнул куда-то влево.
– За два столика от нас. Жермен де Синес по кличке Кальмар. Три года назад он уже писал о чем-то очень похожем, тогда это оценили, как очередной его эпатаж.
Поймал мой взгляд, понимающе усмехнулся.
– Все материалы принесу завтра.
Я покачал головой.
– Сегодня.
* * *
В бар при «Одинокой Звезде» я заходить не собирался, но шум, оттуда доносившийся, невольно заставил остановиться. Уж слишком громко там орали.
Нет, не орали – пели!
Солдат вернуть мечтает любовь минувших дней
Ждет Роза из Техаса, что он вернется к ней
Той Желтой нежной Розы солдату не забыть
Вернется он к любимой, чтоб вместе с нею быть
Столы сдвинуты, дым коромыслом, а посреди толпы разгоряченных парней – сержант Тед Ковальски собственной шкафообразной персоной. Все поют, он дирижирует. Песня, кстати правильная, техасская. Как раз для «Этуаль Солитэр».
Прекрасен цвет любимой, глаза ее горят,
Сверкают как бриллианты, и помнит их солдат.
Поете вы, ребята, про «Самый лучший Май»,
Но родина той Розы – Техас, любимый край.
Кажется, уже празднуют. Интересно, что именно? В газетах пишут разное, но очевидно одно: наступление русских на Варшаву сорвано. А на юге поляки сами перешли в наступление, и не одни, а вместе с венграми.
Я мысленно вырвал из Конспекта пару страниц. Пока это еще не критично. Пока…
Теперь и я обзавелся папкой, но не картонной, а кожаной, с медными застежками. Ее содержимое мне предстояло изучить до завтра. И начать следовало с параболоида, который, если верить школьным учителям, не более чем геометрическая абстракция, незамкнутая поверхность второго порядка.
Течет там Рио-Гранде, и звезды так близки,
И тихой летней ночью грустишь о друге ты.
Солдат Техас покинул свободу отстоять,
Но знает, что солдата там Роза будет ждать. [21]
10
– Плохи их дела, совсем плохи, – учитель, сосед по камере, улыбался сквозь кровавую корку на лице. – Под Варшавой наши-то дали им жару! Второе Чудо на Висле! Я не очень верующий, панове, но Иисус любит Польшу!..
Географа приволокли с допроса и кулем бросили прямо на цементный пол. Бывший гимназист заметил, как темным огнем вспыхнули глаза, казалось бы, равнодушного ко всему шведа. Вдвоем они уложили соседа на нары, Стурсон-Сторлсон достал носовой платок, смочил водой. Кровь отмывалась плохо.
– Сейчас их комиссары виновных ищут.
Сосед попытался привстать, но тщетно. Застонал, опустил голову на крашеные доски. Но все равно улыбнулся сквозь кровь.
– Им обязательно надо кого-нибудь найти, расстрелять и отчитаться перед начальством. Каннибалы – и обычаи у них каннибальские. До подполья не дотянутся, руки коротки, так они придумали тюремный заговор. Точно как при Французской революции, в Париже! Мы с вами, панове, готовим восстание. Я – руководитель, вы, пан Стурсон, связной фашистской разведки, а вы, пан Земоловский, боевик, присланный «Двуйкой» как раз ради такого случая. Вам, панове, ничего советовать не могу, но я все подписал. По крайней мере, бить больше не будут.
Доброволец Земоловский учителю сочувствовал, но почему-то не верил. Слишком уж тот был словоохотлив. Мертвая трясина Памяти колыхнулась, и он увидел тюремные стены, но другие, хоть и похожие. Он сидит на нарах, рядом сосед. Еле различимый шепот: «Им все известно, лучше признаться, иначе отправят в лагерь, в Березу, оттуда не возвращаются». А он молчит, хотя знает, что Береза Картузская – верная смерть.
Не признался. Через два дня его отпустили. Тогда он и понял, что лучшая тактика – молчание.
Бывший гимназист шагнул в узкий проход между нар. За немытыми стеклами зарешеченного окна плавало что-то серое, непонятное, словно небо затянули пыльной парусиной. В лицо ударил холодный ветер, принеся обрывки старого военного марша. Очередная колонна убитых, правых и неправых, уходит в Никуда, в вечность и покой, а он все еще здесь.
– Подожди еще немного, Никодим, – донеслось с Последнего поля. – Подожди!
Он шевельнул губами, неслышно и неразличимо.
– Жду.
Глава 4. Дунайские волны
Допрос. – Происхождение параболоидов. – Луч фонаря. – Попугайчики. – Антек. – «Расшумелись плакучие ивы». – Мара и ее виллан. – Шесть миллионов мертвецов. – Под землей. – Нить Ариадны.
1
«Малиновый» пил чай с лимоном. Стакан в тяжелом серебряном подстаканнике, сахар – вприкуску. Глоток, и крепкие желтоватые зубы с треском разгрызали очередной кусок. Время от времени следователь доставал аккуратно выглаженный платок и вытирал пот со лба.
