две монеты, не знал он, сколько запросит возница. Да и два талера для мальчишки казались деньгами огромными, отец не знал про то, что он занял деньги, узнал бы – убил.
Видя его растерянность, Брунхильда взяла переговоры на себя:
– Три монеты на руки! Да где такое видано, может, ты мошенник, монеты возьмешь да и ищи тебя потом, нет! Получишь все по приезду. Одну вперед дадим. Удо, дай ему талер.
Пекарь послушно протянул один талер вознице, а тот только усмехнулся в ответ, деньгу не взял:
– Нет, так не пойдет, прошу денег с вас мало, и в добрые времена до Ференбурга все по четыре монеты брали, а сейчас и подавно пять попросят, не хотите, ищите других, может, кто другой в чумной край за три монеты поедет. Но любой у вас деньги вперед попросит. А ежели нет у вас денег, то и говорить не о чем.
Брунхильда готова была уже обругать его, но ее опередила Агнес.
Девочка сделала шаг к вознице, взяла его руку в свою и, заглядывая в его глаза, заговорила. Слова ее были тяжелы и холодны, даже Брунхильде и пекарю от них стало не по себе.
– Денег у нас два талера, – она врала, Волков оставил им денег, – и дадим вперед тебе мы один, а с другим поедем, а как к господину нашему нас доставишь, так остальное получишь. Обещаю тебе, – девочка смотрела на возницу так, что его пóтом холодным пробило. – И отказываться не смей, за добро добром воздадим. А за зло – злом.
Крепкий муж стоял сконфуженно, переминался с ноги на ногу, не в силах сказать что-либо.
– Удо, дай ему талер, – продолжала Агнес, – вижу я, что это добрый человек, не оставит нас в нужде.
Пекарь опять протянул вознице монету. Тот беспрекословно взял деньги. И только спросил, глядя на девочку:
– А когда ж поедем?
– Выехать нужно так, чтобы догнать нашего господина уже рядом с Ференбургом, чтобы он нас обратно уже не отослал, – сказала девочка. – Он туда солдат пеших ведет. Утром вывел.
– Так завтра на заре можно и выезжать. За три дня как раз их у города нагоним.
– Вот и заезжай за нами на заре, мы в «Трех висельниках» живем. Да не обмани меня, не вводи во грех.
Агнес убрала свою руку с его руки и, более ничего не говоря, пошла прочь. Брунхильда и пекарь двинулись за девочкой, а возница еще стоял, разглядывая талер.
Уже осень шла, а погода стояла райская. Солнце светило так, как не было и летом, путники второй день ехали по левому берегу огромной реки, по хорошей дороге. Агнес все время сидела рядом с возницей, лишь притомившись лезла под навес в возок, где спала. А вот Брунхильда и пекарь на солнце почти не вылезали, там, на тюфяках и подушках, красавица лениво отбивалась от бесконечных попыток пекаря залезть к ней под платье, а тот не унимался.
– Угомонитесь уже вы, – устало говорила Хильда, когда Удо Бродерханс опять лез целовать ее в губы, – устала я. Губы уже поветрило.
– Я не могу, прекрасная моя, – шептал юный пекарь, пытаясь залезть в лиф ее платья, – не могу насытиться вами. Не могу напиться вашим дыханием.
– Да господи, да каким еще дыханием, вы кружева уже порвали, и сиськи все в синяках, давите их, что ваше тесто, и кусаетесь еще, а господин меня призовет, что я ему скажу?
– Не могу совладать с собой из-за любви.
– Да куда вы лезете-то? Возница тут, Агнес тут.
– Они не услышат, они на дорогу смотрят.
– Хватит уже, слышите, нельзя мне сегодня, понести могу. – Красавица вырывалась, пыталась встать. – Вот понесу, что станете делать?
– Будь что будет, – мальчишка в эту минуту мог согласиться на все.
– Угу, вот пойдет ваш папаша на мессу, а я после ему на колени из подола выложу, скажу: то внучок ваш, батюшка. Он вас, наверное, не похвалит.
– А я женюсь на вас, – заявил Удо, ни секунды не размышляя.
Такой довод обезоруживал красавицу, и она нехотя отдалась было любовнику. Но их прервала Агнес, заглянув в повозку:
– Да хватит вам уже, распутные, угомонитесь, мы отряд господина, кажется, догнали.
Брунхильда и пекарь, поправляя одежду, вылезали из повозки на свет и, щурясь от солнца, посмотрели вперед поверх головы возницы.
Да, там вдалеке, на западе, пылил по дороге отряд людей. Наверное, это был их господин, больше в этих пустынных местах никого и не встретишь. Возница говорил, что за весь день никого по дороге не видал. Даже мужиков.
Так оно и вышло, скоро они нагнали отряд, которым руководил кавалер Фолькоф.
– Они? – спросила Брунхильда.
– Они, – отвечала Агнес.
– Вот думай, что ты ему скажешь, почему мы ослушались, – сказала красавица, немного волнуясь.
– Уже все придумала, – спокойно отвечала Агнес. – Он еще спасибо скажет.
Волков устал, после четырех дней в седле начало ломить ногу. Болела она еще с утра, и, честно говоря, он обрадовался появлению Агнес. И Брунхильде был рад, даже пекарю кивнул в ответ на его поклон, хотя напустил на себя строгость:
– Ослушались, значит, меня, слово мое для вас ничего не значит?
Брунхильда вдруг испугалась, с ней такого не бывало, раньше на все отвечала с вызовом, а тут стояла, руки ломала да косилась на Агнес, а вот Агнес, напротив, оставалась спокойна:
– Господин наш, дозволь говорить мне. Чтобы не слышал никто.
Кавалер дал знак, и все отошли.
– Глядела я в стекло…
– Ну конечно, я уехал, так ты из него и не вылезала. Зря я его оставил. Говори, что видела.
– Злой человек среди людей твоих. Погибели вашей хочет, хочет, чтобы вы там сгинули.
– Кто он?
– Не ведаю. Знаю, что есть. И знаю, что зла творить тебе не желает, боится. Принудили его. Может, ты сам знаешь, на кого думать?
– Может, и знаю, – задумчиво сказал Волков.
– Призови того, на кого думаешь, будем спрашивать, нам двоим он все расскажет.
Волков согласился:
– Сыч, скажи капитану, пусть дальше идет, а ко мне монаха приведи.
– Нашего монаха? – откликнулся Сыч.
– Нет, нового.
Отряд пошел дальше, а Волков сел на коня. Сыч пришел с монахом, отцом Семионом. И кавалер сказал:
– Пойдем-ка, отче, пройдемся вон до того леска. Сыч, с нами иди.
Так и пошли они: первый удивленный отец Семион, озирался через шаг, за ним Волков верхом, а за ними Сыч и маленькая, важная Агнес.
У леска остановился монах, заволновался:
– Что, дальше мне идти?
Чувствовал что-то неладное.
– Кто послал тебя? – холодно спросил кавалер.
