телевизором.
Комиссар ощутил странную раздвоенность.
С одной стороны он знал, что сейчас люди, прослушивающие их разговор, отдадут Приказы, и начнётся операция по экстренной эвакуации Вашингтона, с неизбежной паникой и суетой. С другой — не мог не поразиться научному и организаторскому таланту своего собеседника. Звучит слишком правдиво — за деньги можно нанять кого угодно, чтобы нажать всё, что угодно. Особенно, если не знаешь, что случится в результате такого нажатия…
— Но… Вероятно, что-то может повлиять на вас, и вы остановите свою чёртову «машину»?
— Нет. Да я и не вижу смысла, или необходимости в этом.
— Хм-м… То есть напоминать вам о гибели ни в чём не повинных…
— … людей не надо. Повторяю: это никак не повлияет.
— А если бы скажем… Я использовал как аргумент, угрозу того, что Спецслужбы России сгноят в застенках вашу первую девушку… ваших сообщников… ваших соратников по детскому дому… — на каждый полувопрос Зисерманн только качал головой. Комиссар замолчал. Зисерманн договорил:
— Использовать как «аргумент» судьбу этих людей не удастся. Во-первых, моя первая девушка — назовём вещи своими именами! — была настоящей развратной сукой, использовавшей меня для повышения своего престижа в институте… Ну, это к слову — я бы с удовольствием посмотрел ещё, если б её стали пытать, как в гестапо… (Извините, не удержался — шутка!)
Ну а во-вторых, как вы, наверное, уже поняли, жизнь человека не имеет для меня больше никакой ценности.
— А что — имеет?
— Да вы философ, комиссар… Жаль будет убивать вас. Но пока время терпит, могу и ответить — мозг. Да-да, не удивляйтесь, я ценю только разум. Да и то — лишь в узком контексте. С той точки зрения, что тем, кто может и хочет изобретать и строить различные… Устройства — нужно предоставлять все доступные стране средства и возможности…
— А если бы сейчас я вам сказал, что то самое, «продажное и подлое», Правительство США, предоставит вам полную амнистию, новое имя и лицо, и даст возможность изобретать и строить всё, что только пожелаете, то…
— То я бы отказался. Я — не Вернер фонБраун. И создавать оружие для кого-то, да ещё такое, что возможно будут использовать против моей бывшей Родины… Нет.
— Но как вы в таком случае надеетесь выйти живым из теперешней ситуации?! — комиссар действительно недоумевал, учитывая смертельное кольцо, ощетинившееся пулеметами, пушками, ракетами беспилотников, и даже — носителями ядерных тактических боеголовок, нацелившееся сейчас на симпатичный домик и его обитателя.
— А очень просто. Вот — я покажу вам. — Зисерманн встал, направившись к большому окну в кухонном «уголке», — Это поможет мне.
Из-под стола он вынул устрашающего вида конструкцию с торчащими проводами, реле и конденсаторами, с параболическим раструбом на конце, и спусковым крючком.
— Это — моё последнее. Не нуждается в противолуче для резонанса. Я просто проведу лучом по всему периметру, и за пределами десяти шагов от дома образуется провал. Конечно, не такой огромный, как, скажем, в Цюрихе… — внезапно Зисерманн прервался на полуслове, сделав два шага вперёд, словно от резкого толчка, и комиссар как в замедленном кино увидел, как из груди изобретателя разлетаются фонтаны брызг крови! Что-то глухо стукнуло о противоположную от окна стену. Наверняка пуля пятидесятого калибра. Наверняка оставляющая в теле огромную вакуумную дыру.
Зисерман мешком осел на пол, выпустив из рук свою чертовщину. Захрипел, вскинув руки к горлу и груди…
Комиссар опустился перед ним на колени. Пульс ещё прощупывался. Судя по выходному, разворотившему полгруди, отверстию, комиссар понял, что запрет на пули с мягким наконечником, или смещенным центром тяжести действительно на спецслужбы США не распространяется.
Внезапно учёный открыл глаза. Липкая от алой крови ладонь схватила руку комиссара. Из кривящегося в конвульсивных гримасах рта, толчками, с потоками выплёскивающейся, словно от поршня, крови, донёсся голос:
— Ты читал. Ты… Знаешь! Не позволяй… им… остановить… об… ращение Пре…
Рука, сжимавшая, словно клещами, кисть комиссара, ослабла и выпустила её. Рот замер, но застывший взгляд всё ещё удерживал глаза комиссара.
Только когда глаза остекленели, в комнату ворвался спецназ.
Вошёл спецагент Смит. И замер на пороге.
Комиссар встал. Достал носовой платок. Вытер не торопясь свои руки. Вошло ещё несколько агентов. Смит спросил:
— Он… Не успел нажать?..
— Нет. Нам повезло.
— Видите, как хорошо, что я оставил снайперов!
— Нет. Это не хорошо. — комиссар помолчал, желваки на щеках ходили ходуном. — Впрочем, может быть вы и правы. Он хотел умереть.
— Что?!
— Да, он хотел умереть. Ведь говоря нормальным языком — ему нет прощенья. Он убил полтора миллиона ни в чём не повинных… И собирается убить ещё. Кстати, как там эвакуация?
— Идёт полным ходом. Но нужно ещё хотя бы полчаса.
— А что… С обращением Российского Президента?
— Только что закончилось. Он всё прочёл, чего требовала эта …!
— Тогда всё в порядке. Вы вызвали бригаду экспертов для этого? — комиссар небрежно носком туфля поддел аппарат, выпавший из рук Зисерманна.
— Да, они сейчас будут.
— Хм. Ну-ну.
Прощание у трапа «Хьюи» не было ни тёплым, ни дружеским. Единственное, что спросил спецагент, было:
— Когда вы догадались, что в руках у него — муляж? И всё остальное — блеф?
— Ещё до того, как вошёл к нему. — комиссар не считал нужным скрывать свои рассуждения, даже пояснил, — Он слишком умён, чтобы давать такое оружие в руки двух сверхдержав. (Про себя комиссар хитро усмехался: он не сомневался, что листочек, «случайно» залетевший под доски пола, и с которым сейчас, словно дурень с писанной торбой, носится Женевьева и её банда крутых умников — ловко сфабрикованная фальшивка.) Поэтому рабочих агрегатов, да и не-рабочих, никто и никогда не найдёт.
— Но почему вы тогда не остановили всё это? То есть — Обращение …тина?!
— Я посчитал, что хоть Зисерманн и использовал недостойные и грязные методы, дело, за которое он боролся, всё же стоило того, чтобы за него бороться.
Жизнь и судьба даже одного спасённого из жестоких рук ребёнка, стоит того, чтоб за неё умереть. Что, собственно, он и сделал.
И он наверняка знал, чем всё это кончится.
Смит помолчал. Затем коротко кивнул, и подал комиссару руку. Тот пожал её, тоже кивнул, и скрылся в люке. На этот раз пилот «Гольфстрима» не решился что-либо сказать — возможно, из-за выражения лица комиссара…
Дома, в квартире, где всё было покрыто пылью и тянуло затхлым запахом нежилого, словно казённого, помещения, комиссара никто не ждал.
Сам не зная почему, он долго стоял в прихожей, закрыв за собой дверь, но не входя.
Странно. Раньше он считал себя — одиноким волком. Готовым ко
