фотографию Билли Гилла с его автографом. Моя сестра передает тебе привет.
Твой друг Джералд Уолкер
— Проклятье, — проворчал я, бросая письмо на шкафчик Гилла.
Рэнд стоял у торца массажного стола, держа меня за лодыжку и колено и ритмически сгибая и разгибая мою травмированную ногу. Он постепенно увеличивал давление, пока я не застонал, не в силах выдерживать боль. Тогда он опустил ногу на стол и начал массировать поврежденные мышцы. Затем Рэнд снова принялся сгибать и разгибать ее, стараясь восстановить гибкость. Мне было отчаянно больно.
— О-о-о, Эдди, — застонал я. — Эта стерва болит нестерпимо.
Массажист погрузил пальцы в разорванные ткани чуть ниже ягодиц.
— У тебя здесь соединительная ткань вместо мускулов, вот такая. — Рэнд показал мне стиснутый кулак. — Соединительная ткань не растягивается. Всякий раз, когда ты чувствуешь острую боль, это рвутся ткани. Когда я разрабатываю твою ногу вот таким образом, по крайней мере, я сохраняю ее гибкость.
— А что еще можно сделать?
— Держи ее в тепле, делай упражнения на растягивание и принимай таблетки, снимающие боль, — объяснил он, снова принимаясь за ногу. — А теперь скажи мне, когда станет слишком больно.
— О-о-о, — простонал я. — Сволочь!
— Привет, Бубба. — Надо мной нависла широкая, пурпурно-черная физиономия Делмы Хадла. — Болит?
— Хуже некуда. Но если мне будет лучше, я сделаю тебя звездой.
Год за годом Делма выбирался в десятку лучших атлетов лиги, хотя Б. А. и Клинтон Фут неоднократно пытались бороться с его кандидатурой. Они надеялись исправить «его неправильное поведение и невероятные требования при заключении контракта».
В начале прошлого сезона Б. А. посадил Хадла на скамейку, заменив его Донни Даниэльсом, игроком из технологического института Джорджии, занимавшего первое место в списке новичков. После четырех подряд поражений Б. А. внезапно заметил «огромное улучшение в тренировочных играх» у Делмы Хадла и вернул его в стартовый состав.
По словам Б. А., Даниэльс заменил Хадла потому, что «статистически Даниэльс был лучшим ресивером в нашей команде». Даниэльс так и не покинул скамейку запасных. Он часто спрашивал меня во время тренировок, почему был так неожиданно прерван его путь к славе. Я пытался объяснить ему политические и экономические причины действий тренера, однако двадцатидвухлетний белый игрок, признанный лучшим в любительской лиге, был просто не готов к реальностям профессионального спорта.
Он ожесточался все больше и больше и в конце сезона публично потребовал, чтобы его обменяли с другой командой. Его немедленно отослали в Питтсбург. Прошлым августом имя Даниэльса появилось в списке игроков, не претендующих на возобновление контракта.
А в прошлом же сезоне Хадл установил рекорд клуба по пробежке после приема мяча и снова попал в десятку лучших атлетов.
Делма Хадл был лучшим игроком, которого мне приходилось встречать. Его легкость, манера играть, не прилагая, казалось, усилий, часто вызывали критику, а Б. А. считал его лентяем.
Хотя мы оба были ресиверами, с самого начала я признал, что не могу с ним конкурировать. Единственным фактором в мою пользу был цвет кожи.
— Скажи, Бубба, ты не слушал сегодня утром дядю Билли? — спросил Хадл, бросая в рот витаминную таблетку.
— Нет, а что?
— Мать Клариджа приняла участие в конкурсе.
Конкурс был придуман Карлом Джоунзом, диск-жокеем. Его условием была посылка письма на имя дяди Билли Банка, в котором автор описывал не более чем в двадцати пяти словах лучшего игрока предстоящего матча и его будущие успехи на пути к славе. Победитель получал пять долгоиграющих пластинок.
Мне было жалко Клариджа. Его мать, разведенная с мужем, переехала в Даллас, как только Клариджа приняли в команду. Она страдала от нервного расстройства, если ей не удавалось поговорить со своим «бэби» хотя бы раз в день. Обычно она звонила на тренировочный стадион. Услышав чей-нибудь голос, фальцет, зовущий Клариджа к телефону: «Бэби, тебя зовет мамочка», — он багровел от ярости и мчался с аппарату, чтобы просить мать оставить его в покое.
Делма Хадл и Алан Кларидж были друзьями. Ценность Клариджа и Хадла для команды намного превышала степень нарушения существующих обычаев их дружбой — негра и белого, и странную дружбу старались не замечать.
— Перевернись. — Эдди Рэнд хлопнул меня по заду, чтобы ускорить маневр. Я послушно лег на живот. Максвелл стоял ко мне спиной. Он был единственным, кому разрешалось входить в массажную без чистого суппортера. Его одеждой на этот раз было полотенце, накинутое на плечи.
— Максвелл, говнюк, — сказал я, — убери свой зад от моего лица.
Не обращая внимания на мою просьбу, Максвелл сел поудобнее.
В комнату вошел Арт Хартман в чистом суппортере и майке с надписью «Чудесный кабан» на груди.
— Здорово, Сэт, — сказал он, подходя к Максвеллу и обнимая его. — Ты видел, как подскочили акции авиалинии «Бранифф»?
Максвелл кивнул, обхватив его бицепс своими руками. Пальцы едва коснулись друг друга.
— Ты только посмотри на это! — воскликнул Максвелл, поворачиваясь ко мне.
— Здоровая жизнь и непрерывные тренировки, — ответил Хартман, сгибая руку в локте так, что бицепс превратился в огромный шар. — И время от времени — небольшие развлечения.
— Малыш, конечно, бросает мяч дальше старика Сэта, — начал Максвелл, подмигнув мне, — но чемпионом становятся не на тренировках, а в барах и спальнях. Успех атлета измеряется количеством девок и выпитых бутылок.
Максвелл повернулся к Хартману и ласково похлопал его по руке. Тот удовлетворенно улыбнулся, подошел к ванне, сделал воду погорячее и погрузился в нее до самого подбородка.
— Все читают бумажку, которую Ричардсон прикрепил на доске объявлений, — сказал мне Максвелл. Его голос был серьезным и доверительным. — Джонсон сорвал ее, чтобы показать Б. А. Вне всяких сомнений, он подозревает тебя.
Джим Джонсон, тренер защитной линии, так и не простил меня за появление на тренировке с накладной бородой. Ему страшно не нравилось мое вроде бы несерьезное отношение к игре настоящих мужчин. Десять лет, проведенных Джонсоном в корпусе морской пехоты, тоже не содействовали нашей дружбе.
— Почему? — спросил я, изумленный тем, что кто-то нашел время прочесть ее.
— Не знаю, — продолжал Максвелл, — но он страшно разозлен на тебя.
— Господи боже, но ведь я…
Улыбающаяся черная физиономия Хадла просунулась в дверь.
— Я ненавижу ниггеров! — взвизгнул он и исчез.
— Я тоже! — крикнул я в сторону закрывшейся двери.
— Вставай, — распорядился Рэнд, закончив массаж.
Я застонал, с трудом поднимаясь на колени. Вставать было сущей мукой. Эдди положил на стол два эластичных бинта.
— Я не вешал ничего на доску, — сказал я Максвеллу, который ковырял в носу и смотрел на сидящего в ванне Хартмана, — и мне нечего беспокоиться. Да и к чему раздувать это?
— Не знаю, —
