С Хименса можно было сейчас рисовать императоров прошлых веков, самодержцев и вождей. Выставленный вперед квадратный подбородок, нос, греческий, задранный кверху, во взгляде решимость, властолюбие, уверенность в своей непогрешимости и гениальности. И Дик Ричардсон, а за ним и Грегори Волкер, дружно рассмеялись, немного смутив профессора. Тот принял обыкновенный, человеческий вид, даже наоборот, выражение его лица теперь было покорным и конфузным.
— Так, насчет встречи с самим собой. Я как‑то пытался перебросить самого себя на десять дней назад. Вы, наверное, помните тот случай, когда перегорели все предохранители в лаборатории…
— И погас свет во всем Манхэттене! — выкрикнул Брант.
— Да, Уорден, именно так.
— Это когда нам пришлось уплатить штраф в 50 тысяч долларов, — напомнил Грегори Волкер, загадочно улыбаясь.
— Да, Грегори, именно тогда. Спасибо всем за подсказку. Так вот, я специально в тот день, десять дней назад, просидел два часа за письменным столом, просматривая газеты. И при перебросе я не застал там себя. Мне почудилось, а может быть, это и было так на самом деле, что я успел заметить, как кто‑то, похожий на меня самого по очертаниям, вдруг растворился в каком‑то голубом свечении, как только я очутился в кабинете. И когда я опять мгновенно покидал комнату, перемещаясь в настоящее, мне снова показалось, в самый последний момент, что кто‑то то возник из голубого свечения у письменного стола с газетой в руках.
Грегори Волкер еще раз мысленно вернулся в те далекие времена и опять же ужаснулся — ведь и теорию‑то для того усатенького фюрера придумали не его забулдыги из баварских пивных, а ученые. Они, собственно, нейрофизиологи, опираясь на данные науки, на свой и чужой накопленный опыт, на знания, что от формы черепной коробки, от того, в каких условиях находится та или иная часть мозга, что и как на нее давит, зависит темперамент, настроение, а то и умственные способности человека. А он уже, тот параноик, вождь своей нации, взял это на вооружение, доказывая, что арийская нация самая умная, самая здоровая и прочую чушь. Куда бы ему, ефрейтору, с его куриными мозгами, без ученых — а они, к сожалению, находились и находятся во все времена, способные угодить власть имущему, сильному лидеру — додуматься до этого. А другие, тоже ученые, сидели в своих лабораториях и корпели над проектами своих «вдовушек»…
Профессор кашлянул, обвел взглядом коллег, почему‑то притихших, словно сейчас взвешивающих, — а следует ли им так далеко в своих исследованиях забираться в познании истины, а не пора ли прервать эти эксперименты, остановиться, а вправе ли они идти до конца, готовы ли они, да и их общество, к этому, — посмотрел на догорающие в камине поленья, бодреньким голосом предложил:
— Давайте лучше поговорим о будущем. Оно у нас, — он слегка стукнул кулаком по столику — завидное! Это мы уже все знаем. Но… как ни странно, оно же для нас, почему‑то, закрыто. Нe так ли, Брант? Сколько раз ты пытался перебросить в будущее хотя бы крошечную мышь, но она так и оставалась сидеть в кварцевой камере генератора, оставалась в настоящем.
— Но и вы, шеф, пытались забросить в будущее мутанта, забросить его по инерции из прошлого, чтобы проскочить наш порог, наше настоящее. И что же из этого вышло? А ничего, если я не ошибаюсь. Нас тyда кто‑то не пустил…
— Или что‑то, Брант! Что‑то не пустило! — выкрикнул Хименс.
Глава 7. ИТАЛЬЯНСКАЯ ПАСТОРАЛЬ
Итальянский квартал начинался сразу же за Гарлемом, за негритянским жилмассивом, подпирающим его с севера. С востока ограничивался пуэрториканским кварталом. С запада — рекой Гудзон, складскими помещениями внутреннего порта Нью‑Йорка, помпезной эстакадой скоростной надземной дороги, высоко приподнятой над береговой линией Гудзона. Справа от нее и примостились разноцветные виллы и домишки итальянцев, с небольшими двориками.
Квартал был таким же тесным и перенаселенным, как и соседний Гарлем, считавшийся второразрядным районом Манхэттена. Но среди этой сутолоки домов и магазинчиков попадались участки с парками и сквериками, с фонтанами и теннисными кортами. И мелькали заросли деревьев, где в тени утопали особнячки, дорогие, построенные в стиле сицилианских банкиров и миллионеров.
Дышалось в парках хорошо, ибо все деревья, эвкалипты и каштаны, акации и клены, магнолии и дубы, возвышавшиеся над аккуратно подстриженными кустами лаврового дерева, не забывали о своих обязанностях и, как и тысячи лет назад, продолжали выделять днем кислород. Изредка тишину тенистых аллеек нарушали ребячьи визги и крики.
В итальянском квартале было все, что и должно было бы быть в Италии. Ресторанчики с итальянской кухней, бары, кафе, итальянские кинотеатры, библиотеки, церкви, газеты и публичные дома. Все то, что как‑то могло принести деньги, эти центы и доллары, стояло здесь цепко, пустив корни в каменистую почву.
Семейство донны Марии Кассини было многочисленным: три внучки, две уже почти взрослые, студентки Бруклинского технического колледжа; два внука, самому старшему из которых было уже под тридцать, и он отделился от них, этот непослушный Чезаро, а самому младшему из внуков было семь лет. Все это семейство нужно было накормить, одеть и вывести в люди. Жили в доме и две сестры донны Марии, жили со своими мужьями, детьми и внуками. Вся эта шумная компания занимала двухэтажный особняк с длинным просторным портиком.
Сегодня о утра туман повис над кварталом, но, к счастью, легкий ветерок разогнал его, появилось солнце, деревья зажелтели своим осенним убранством. Носившаяся в воздухе паутина, цепляясь за бельевые веревки, попадала в глаза, на лицо, и тогда донна Мария почему‑то вспоминала свою Сицилию, ее осень, вот такую же теплую… Нет, намного теплее и мягче, и без этого рева проносившихся по эстакаде машин. Донна Мария уже несколько раз выходила на портик, щуря старческие глаза, вглядывалась в улицу, в ее конец, надеясь там кого‑то увидеть. И каждый раз там было пусто, и она, тяжело вздыхая, ковыляла к себе, в комнату.
И вот черный «Крайслер» выполз из‑за угла, проехал медленно по улочке и остановился у дома донны Марии. Из него выбрался молодой человек, стройный, подтянутый, в дорогом костюме в полосочку, с большим букетом красных роз и с множеством свертков подмышкой. Он привычным движением открыл калитку особняка, огороженного решетчатым невысоким заборчиком; звонок в доме известил — кто‑то вошел во двор.
Смешная девочка в коротеньком платьице выбежала навстречу Чезаро Кассини, своему старшему брату, смеясь и подпрыгивая, она не переставала кричать: «Чезаро приехал! Чезаро приехал! Баба Мария, Чезаро приехал!»
