Возьми в руку утюг, — ласково говорила мне Харита лет шесть назад, — направь его в стену и стой так пятнадцать минут. Если понравится, значит, ты рождена для пулевой стрельбы!..
У здания тира тихо перешёптывались ёлки, а внутри был гулкий, пропахший маслами сумрак, в котором шаги отдавались металлическим эхом. У смотрового окна над длинными галереями шумела группа мускулистых двоедушников с нашивками пожарной охраны, а в рекреации перед учебными зонами пожилой тренер принимал у подростков сборку винтовки на скорость.
Харита за бронированным стеклом работала задание на контроль угла: огромная, как гора, она перекатывалась по залу невесомым пёрышком; под взмокшей тканью ходили бугристые мышцы. Это упражнение засчитывалось комстоком, без ограничения на количество выстрелов, но Харита била по каждой мишени ровно парой.
Когда она вышла, вытирая лицо полотенцем, я читала вывешенный на стену плакат со схемами разных типов мишеней. Харита тяжело хлопнула меня по плечу, порывисто обняла и только затем спросила:
— Пострелять?
Я покачала головой:
— Поговорить.
Говорили там же, в углу рекреации, вполголоса. Она уже знала, конечно, и про Родена, и про плохие вопросы, но не смогла сказать ничего нового; а вот убийство на нашем заднем дворе было ей, видимо, не слишком интересно.
— Почему его забрали волки? Это колдовское дело.
— Крысиные деньги, — безразлично пожала плечами Харита. — Волки всегда забирают себе такое.
У Хариты было две ипостаси: официальной законницы и мускулистой скалы, и сейчас она явно не определилась с ролью.
— Меня беспокоит, — аккуратно сказала я, — что двоедушники не очень знакомы с особенностями нашей… культуры. Става спрашивала, что такое хищное утро и чем северные Рода отличаются от южных.
Харита вздрогнула:
— Она тебя допрашивала?
— Мы общались без протокола. Она приезжала по поводу заказа.
— Вот сучка. Что ты ей сказала?
— Ничего, что она не могла бы прочесть в газете, — тут я, по правде, немного кривила душой: без моих ответов Ставе пришлось бы сидеть над газетой довольно долго. — Скажи, Харита. Как часто жертвы, явившись родственникам, помогают опознать убийцу?
— Не слишком, — она весомо пожала плечами. — Либо преступник идиот, и там и без слов жертвы всё ясно. Либо у преступника есть голова на плечах, и тогда он позаботился, чтобы жертва ничего не видела.
Это звучало разумно.
— Но слова жертвы могут считаться за свидетельство?
— С некоторыми оговорками, если есть основания считать их переданными верно.
Я кивнула, это было ясно: мёртвые могут являться лишь родственникам, и не всегда родственникам выгодно приводить их слова в точности. Насквозь прогнивший живой может и сочинить фельетонов от имени погибшего предка, и просто замолчать что-то, слышное только ему.
Но Скованды не соврали Ставе, не сочинили ерунды, не пожали плечами вместо ответа. Ставе сказали: «неприлично обсуждать слова усопшего». А Род Маркелава не попытался вычеркнуть из списка плохие вопросы, оставив только приличные, те, что о преступниках и финансах; вместо этого Род Маркелава отклонил весь список целиком и мотивировал это интересами колдовского сообщества.
Всё это звучало, как фальшь на кульминационной ноте. Всё это звучало эхом островного горна, вязкой дрожью чёрной воды, а ещё — тишиной, в которой должен был быть звук, но его отчего-то не было.
xlii
Итак, что мы имеем?
Ничего хорошего, это ясно как день. Я постучала пальцами по рулю, гипнотизируя взглядом номера пыхтящей передо мной машины: проспект стоял длинной, заполненной паром от грязного снега пробкой, а на перекрёстке регулировщик пытался хоть как-то развести два потока автомобилей и оживлённую трамвайную ветку.
Я отстукивала левой рукой мерные восьмые с акцентом на слабую долю, а правой триоли. Папка, лежащая на соседнем сидении, грозила выжечь собой дыру в моём виске. Всё это было глупо и нескладно; а ещё всё это звучало отголоском будущей трагедии.
Я стиснула зубы, усилием воли отвела взгляд от папки и повторила про себя: итак, что мы имеем?
Есть мастер Роден, наследник Рода Маркелава, артефактор, уникальный специалист в области геммологии, автор десятков научных статей и нескольких монографий, признанный талант и прочая, прочая. Он родился на острове, получил превосходное домашнее образование, в подростковом возрасте поступил в Университет имени Амриса Нгье и посвятил многие годы науке. Основной областью его интересов, судя по названиям работ, были ритуальные зеркала, но мастер Роден оставался колдуном широких взглядов и не побрезговал выступить на второсортной конференции с докладом о принципиальных ограничениях в дорожной карте проекта по удешевлению производства взрывателей (или что-то в этом роде).
Мастер Роден — это было показано следствием достаточно однозначно — был причастен к некой преступной группировке, проводившей в том числе эксперименты с запретной магией, а также связанной с эпизодами рэкета, изготовлением поддельных документов и несколькими убийствами. При задержанных членах группы были найдены крысиные деньги, а один из них был и вовсе взят в Храме Полуночи; всё это заставляло следствие считать, что группировка по крайней мере связана некоторым образом с Крысиным Королём, а может быть и вовсе — состоит из его хвостов.
В делах двоедушников с Крысиным Королём я понимала довольно мало. Мне было достаточно того, что мохнатые — как и мы — считали его легендарную фигуру врагом, преступником и лицом, которому не следует свободно разгуливать по Лесу. При Волчьей Службе была, кажется, целая отдельная структура, занятая исключительно поиском хвостов.
Увы, задержанные в декабре деятели почти ничего не знали, и их показаний не было достаточно для того, чтобы прищучить всю группировку. Следствие полагало Родена Маркелава самым информированным из задержанных и — закономерно — пыталось добыть из него полезные сведения.
Казалось бы, это совершенно не колдовское дело. Мастер-артефактор поддался блеску заманчивых перспектив чернокнижия, впутался в грязное политическое дело и большую преступность; теперь его дело — сотрудничать со Службой, а Конклав договорится с волками о минимальных последствиях для своего человека.
Всё было просто, пока Лира не стала видеть в зеркале, как Родена убивают шнурком. Она рассказала папе; папа добился того, чтобы наследник Маркелава оказался на острове, на родовой земле, вне досягаемости потенциальных убийц.
Всё ещё как будто не сложно: у Рода Маркелава, разумеется, достаточно ритуальных зеркал, чтобы говорить со следствием столько, сколько понадобится любой из сторон. Задавайте ваши вопросы, ищите крысиных хвостов, никаких проблем; никаких проблем не было бы, если бы Роден не перестал отвечать.
Секретарь Волчьей Службы указывал на это несколько раз, говоря о том, что разумному сотрудничеству обвиняемый предпочитает читать гекзаметром древние трагедии. Всякий колдун заучивает их в юношестве в великом множестве, так что можно было не сомневаться: гекзаметра Родену хватит надолго.
Почему ты не можешь, Мигель, заставить своего сына ответить? Несколько недель Старший Маркелава пожимал на это плечами и отговаривался какими-то пафосными, ничего не значащими словами. Служба давила, Роден паясничал, Мигель зачитывал строки Кодекса, адвокаты трясли бумагами.
Тогда, не добившись ответов, Служба предложила протокольную сделку. Всё те же ответы, которых она хотела и раньше, но теперь в обмен не на абстрактную хорошую запись в деле, а на отказ от экстрадиции — то есть, по сути, на право для Мигеля снять с сына любые обвинения.
Невероятно щедрое предложение! Но в кулуарах секретарь получил от Мигеля отказ. Волки попробовали довести ситуацию до Конклава, в надежде, что другие Старшие как-то повлияют на решения Рода Маркелава; тем не менее, ничего не изменилось.
И сегодня Мигель сказал: это всё от того, что Служба задаёт плохие вопросы; вопросы, угрожающие самому нашему народу. И вопросы действительно были плохие, но, скажем прямо, не все.
