В доме царила тишина; Анжела с монсеньором Жоффруа отправились на прогулку, а люди, работавшие на крыше, обедали.
Час спустя фреска была очищена. Взглянув на стену снизу при ослепительном свете электрических ламп, Филип с ликованием понял, что вот она, изюминка холла, и она на удивление гармонирует с его профессией сочинителя мистических произведений. Но в то же время его посетили сомнения относительно того, что все без исключения гости воспримут эту картину с таким же энтузиазмом.
Яркие краски нисколько не потускнели после долгого контакта со штукатуркой и грязью — казалось, фреска только что написана. Она изображала старика с отвратительным, злобным лицом, в серой треуголке и голубом сюртуке с золотыми пуговицами. На ногах у него были чулки, подвязанные золотыми лентами, и черные башмаки с золотыми пряжками. Старик яростно продирался через какие-то заросли. На руках он нес девушку с поникшей головой.
Она была обнажена, по ее розовому телу, с безжалостной четкостью выписанному неизвестным художником, явно обладавшим большим талантом, струилась кровь из порезов, оставленных, по всей видимости, колючками ежевики. Глаза девушки были закрыты — она была или в обмороке, или мертва, длинные золотистые волосы волочились по сырой траве. Трудно было словами передать жуткое впечатление, которое картина производила на зрителя.
В левой руке старик держал странный кнут с острым наконечником, точно такой же, как и тот, что был найден в этом доме несколько недель назад.
Рабочие продолжали отмывать стену, загородив от Филипа правый нижний угол картины. Он прошелся по холлу, пытаясь найти лучшую точку обзора.
В самом низу картины располагался эмалевый герб с латинским девизом. Филип решил уточнить у монсеньора Жоффруа, что в точности означает эта надпись. Строители на крыше снова приступили к работе, возобновился неумолчный стук молотков, и Филип услышал на крыльце шаги аббата.
В электрическом свете лицо священника казалось мертвенно-бледным, он пошатнулся и поднял руку, словно желая защититься, — он увидел фреску.
— Во имя Господа нашего, месье! — хрипло вскрикнул он. — Только не это…
Озадаченный, Филип бросился ему навстречу, но тут раздался испуганный крик. Монсеньор Жоффруа с удивительным для своего возраста проворством опередил Филипа. Двое мужчин подхватили Анжелу, которая потеряла сознание и едва не рухнула на каменные плиты.
— Выйдем отсюда, — прошептал священник Филипу, когда они подняли женщину. Он махнул рукой встревоженным строителям, толпившимся на лесах. — Ничего, ничего особенного. Просто легкий обморок — мадам напугала картина.
Полчаса спустя Филип вернулся в холл. Анжела, бледная и растерянная, уехала в отель с Роже Фреем, который заглянул на стройку, чтобы узнать, как продвигаются дела. С трудом успокоившись, она отказалась объяснить причины своего обморока.
Изображение действительно производило жуткое впечатление, признался себе Филип, стоя там, где упала в обморок его жена. Даже его упрямый материализм дал трещину после случившегося. Монсеньор Жоффруа, прежде чем идти утешать Анжелу, посоветовал Филипу соскоблить роспись со стены.
— Ничего хорошего не будет, если вы ее оставите, — настаивал он, не желая или будучи не в силах объяснить что-либо.
Герб в углу странной картины принадлежал де Меневалям. Под геральдическим щитом красовался девиз, в согласии с которым жили представители этого рода: «Делай все, что пожелаешь».
Но больше всего встревожила Филипа одна деталь росписи. По поводу ее монсеньор Жоффруа хранил молчание.
Филип снова взглянул на фреску, и на ум ему пришли слова аббата. За отвратительным стариком и его жертвой следовала кошмарная кошка. Животное это было в три раза больше кошек, когда-либо встречавшихся смертным. Огромная серая кошка с пылающими желтыми глазами.
Филип и Анжела уехали в Лондон и вернулись к обычной жизни. События осени казались неправдоподобными, словно происшедшими во сне, скорее игрой воображения, нежели реальностью. Друзья подтрунивали над Филипом и Анжелой и их блажью поселиться в такой глуши, вместо того чтобы наслаждаться прелестями лондонской жизни.
Филип же без устали рассказывал друзьям о потрясающем бриллианте, обнаруженном им в грязи; он обладал незаурядным даром рассказчика, и слушатели начинали верить в чудеса Серого Дома. Больше десятка супружеских пар приняли приглашение посетить Францию следующим летом, поверив завораживающим историям Филипа, — повествование о Сером Доме было не менее увлекательно, чем его романы.
Анжеле доставляло удовольствие следить за успехами мужа; к тому же она снова очутилась в привычной среде, и события вокруг Серого Дома казались ей незначительными и не стоящими внимания. Она решила, что подобное могло произойти с кем угодно. А обстановка очень много значит. Без сомнения, Серый Дом производит мрачноватое впечатление и когда-то там происходили вещи, о которых лучше забыть, но электрическое освещение и современные удобства должны рассеять призраки прошлого.
Ей и самой следовало бы писать романы; Филип часто дразнил ее, говоря, что из них двоих она обладает более живым воображением. В каком-то смысле это верно, думала Анжела и смотрела на мужа — он сидел с трубкой во рту и пинтой пива в руке. В свои сорок пять он выглядел совсем молодым, в блестящих черных волосах не было и намека на седину, и она гордилась им.
Да, глупо волноваться из-за этого Серого Дома, все старые особняки таковы. Если на то пошло, точно такое же чувство возникло у нее в парижской тюрьме Консьержери, где все напоминало об ужасном Комитете общественного спасения[21] и Марии-Антуанетте. Она отгоняла прочь беспокойство и с неподдельным интересом слушала, как Филип читает письма Роже Фрея или месье Гасиона, в которых сообщалось о ходе работ.
Иногда приходили письма от аббата, написанные аккуратным почерком ученого, но он крайне редко упоминал о Сером Доме и никогда — о фреске. Анжела видела ее еще раз после того глупого обморока на ступенях. При свете дня она вынуждена была признать, что в росписи нет ничего пугающего.
Да, на лице мерзкого старика застыло зловещее, кровожадное выражение, но и только. Даже кошка не походила на существо, которое, как показалось Анжеле, она видела в саду, — животное на фреске было размером с ищейку, но глаза и морда были другими.
Они даже смеялись над этой кошкой, она, Филип и Роже; Филип сказал, что у нее, возможно, и было девять жизней, но даже такой здоровенный зверь не смог бы протянуть двести лет. Нет, кошка больше не пугала Анжелу. Но откуда же тогда это смутное беспокойство, если причины его — кошка в саду, атмосфера старого дома и отвратительная картина — совсем не страшны?
