Он снова начал смеяться.
– Так и рождаются шутки для Голоса Америки.
Он всё хихикал и хихикал.
– Хватит вам! – Вскрикнула мама. – Наталья со мной общаться перестанет если её мужа… Того этого…
– Мам, ну я тут причём, если они материалы списывают на наши пароходы, а "шарашат" колхозные пароходы? И все об этом знают… Их всех скоро всё равно пересажают. Я их предупредил, а они тупят. Всё, думают, что так будет всегда… А всё… Расслабон закончился. Контора пишет… По телеку же каждый день предупреждают.
– При Андропове тоже пугали арестами шляющихся в рабочее время, и ничего.
– Не мам… Папа не даст соврать…
– У нас на ТЭЦ тоже СЭБ завели и охрану с петлицами ГБ поставили. Стратегический объект… Хорошо хоть успел самогонный аппарат вынести. Шурику варил. А директора сняли и под следствие… Проверили его машину на выезде с территории… Как он орал, говорят, а его лицом в асфальт положили и машину осмотрели. А в ней всего-то паркет… На дачу вёз… Но паркет дорогой. Специально, говорят, выписывали под директора за валюту.
– Амба директору, – сказал я.
– Мне на вашего директора… С большой горы… Мне Наташку жалко, – заканючила мама.
– Ты себя пожалей, – сказал папа, – и свечку поставь, что твоего мужа не помели с самогонным аппаратом.
– Не замели, – поправил я.
– Чего? А! Да… Надюш… Что уж тут… Сын по правде пошёл…
– Да, как не брать, если ничего в магазинах нет? А если и есть, то зарплаты не хватает… Вон… Хоть краска жёлтая, – она ткнула рукой в пол.
– Надя! – Строго сказал отец. – Ну ка цыц! Зарплату повысили…
– Что? Повысили?! – Вскричала мать. – На двадцать рублей?
– На следующий год снова обещают. И многосемейным за каждого ребёнка доплачивают… Вон наши многодетные, Федосьевы из пятого… По пятьдесят рублей в месяц… На каждого. И по рождению сразу сто рублей дают… Не-не… Ты зря… К лучшему идёт. Точно говорю.
Я усмехнулся. Уж если папа говорит, то это точно так и есть.
Когда в той жизни папа уходил, он мне сказал: "Держись, Миша, дальше будет только хуже". А тут, смотри ка ты… Оптимист, блин.
– Мамуль, я постараюсь вытянуть Михал Семёныча. Там бригадиры рулят. Партийцы, млять, – вырвалось у меня.
Батя моментально звезданул меня ладонью по затылку.
– Не выражайся в божьем храме…
– Ой-ой-ой, – испугался я и покраснел. – Звиняйте…
– Дядя Гена звонил, – сказала мама сразу повеселев. – Про тебя спрашивал. Как здоровье? Про память что-то… Ты что, память потерял?
– Да нет, вроде, – удивился я. – С чего бы это? Спрашивал, не хотел бы ты перейти в ПМП? Заграницу походить?
– Так у них же танкера, – снова удивился я.
– Он говорит, можно мотористом…
– Так я же "не в зуб ногой, ни кукареку"… Какой из меня моторист?
– Он поможет корочки сделать…
– Дизель, это вам не швейная машинка… Что позориться?
– Не, мам… Шугань…
– Что-что?
– Страшно…
– Так и говори! Зачем этот жаргон?
Краткое общение с наркоманами не принесло мне ничего хорошего… Кроме того, что я выжил в тот вечер. Зато они стали меня ожидать каждый вечер и сначала выпрашивать, а потом и требовать с меня деньги. Это меня сильно озлобило, а злость разбудила мой мозг.
Я сначала перестал ездить на служебном автобусе, но эти ублюдки продолжали тереться на остановке, и иногда дожидались меня, когда были при памяти.
Мне раньше было не до них, а Женька, встречая меня раньше, прятал глаза. Сейчас же я опустился в его глазах до его уровня, то есть до уровня канализации…
Всё это мелькнуло в моей голове и моё лицо скривилось, как от зубной боли.
– Извини, мам.
* * *
На бюро парткома меня пытались размазать по предметному стеклу и рассмотреть в микроскопе, как особое, вдруг открытое одноклеточное. Сначала расспрашивали про меня: Кто я? Откуда? Как дошёл до жизни такой?
Невысокая кругловатая женщина задала классический вопрос:
– Вы не любите пролетариат?
Я усмехнулся и ответил.
– Я сам – пролетариат. Как мне его не любить?
Постепенно члены бюро, выступая по очереди, распалялись. Они призывали меня к партийной честности и выдержке, ссылаясь на сложность момента.
Удивившись разворачивавшейся травле, мне пришлось напрячь свой расслабленный ум и попытаться сосредоточиться не на защите Добровольского, а себя.
Я стал отвечать на поставленные вопросы цитатами Ленина.
– Владимир Ильич требовал экономию. Он писал: "…Ценой величайшей и величайшей экономии хозяйства в нашем государстве добиться того, чтобы всякое малейшее сбережение сохранить для развития нашей крупной машинной индустрии". И как мы разовьём индустриализацию, если мы не экономим, а наоборот – воруем?
От этих слов взъярилась предыдущая выступающая Жанна Аркадьевна, какой-то там секретарь. Она помнилась мне и по той жизни, но чем она занималась, так тогда и осталось для меня загадкой. Оказалось, она была секретарём по пропаганде и работе с прессой.
Она тоже начала сыпать цитатами из классиков "марксизма-ленинизма" и в конце концов обвинила меня в троцкизме и бухаринщине.
Улучив момент, я позволил себе вспомнить, что Бухарин высоко оценил работу Ленина "Лучше меньше, да лучше", которую процитировал я, и сказал, что Владимир Ильич развивает план союза рабочих и крестьян и с директивой экономии.
– Даже Бухарин понимал это слово – экономия. А как заниматься экономией, когда руководители поощряют бюрократизм, приписки и хищения? И по этому поводу Владимир Ильич высказался: "надо учиться, находить толковых людей…..должностные лица… должны удовлетворять следующим условиям: во-первых, они должны быть рекомендованы несколькими коммунистами; во-вторых, они должны выдержать испытание на знание нашего госаппарата; в-третьих, они должны выдержать испытание на знание основ теории по вопросу о нашем госаппарате, на знание основ науки управления, делопроизводства и т. д."
Секретарь парткома не вмешивался. Его заместители тоже. И в той жизни я считал их умными мужиками, и в этой пока я в них не разочаровался.
Не дождавшись от меня спровоцированных эмоциональных всплесков, Жанна Аркадьевна села на стул, продолжая взрыкивать.
Приглашённые сидели на вдоль стеночки и выходили к столу, за которым восседали члены бюро.
Я и раньше не мог понять, почему кто-то должен стоять тогда, когда другие сидят? Это же не суд… Мне вспоминалось совещание в зарубежной фирме… Его показывали, кажется, по телевизору… Там никто не вставал. У нас же, почему-то, говорящий должен стоять.
Решив идти "до конца", я позволил себе задать вопрос не по теме.
– Товарищи, позвольте спросить?
– Спрашивайте, Михаил Васильевич, – сказал секретарь парткома.
– Если я сяду на стул, как все, члены бюро не воспримут это, как неуважение ним?
По лицам сидящих за столом пробежали совершенно разные эмоции. Видно было секретарь комитета комсомола сначала восхитился, а потом сделал суровое лицо. Заворг парткома Гаврилов закрыл лицо руками и, кажется, едва сдерживал смех. Жанна Аркадьевна побагровела ещё сильнее. И так далее. В общем, равнодушных не было.
Николай Гаянович усмехнулся и проговорил:
– Разрешим, товарищи, присесть Михал Васильевичу перед лицом бюро.
– Вы зря, Николай Гаянович, так интерпретируете моё желание. Это не просьба, а банальное требование равноправия. Почему я должен перед вами стоять? Вы же не судить меня вызвали. Да и партийное бюро не суд. Или всё-таки суд? Откуда у вас, товарищи, этот "аристократический" тон? Не заболели ли вы "комчванством"?
Это я "лупанул" из крупнейшего своего орудия – цитатой из письма Горького – Гладкову. В моих "закромах" лежало много подобных аргументов, коими я и пользовался не ограничивая себя в средствах.
Короче, я вышел из парткома потрёпанный, но довольный. Сидеть перед бюро мне не хотелось, и мой ум вынес меня на свежий Демидовский воздух. Тут подъехал служебный автобус и мои ноги поспешили к нему.
