Затем дамы переглянулись между собой.
— Дорогой, если она действительно за этим, — начала Тереза, — мы можем сами поговорить с ней. Скажем, что вы нездоровы.
— И подвезем ее потом в нашей тарантайке, — предложила Хугга.
— Вам совершенно не обязательно показываться и усугублять экзальтацию этой юной фройляйн, — закончила Тереза.
— Да-да! — благодарно закивал я. — Это было бы очень кстати!
Когда дамы вышли, я счел необходимым сопроводить немой вопрос в глазах Франца и девочек следующими словами:
— Лучшие мужи античности, если вы знали, не считали зазорным робеть перед женщинами, в особенности молодыми и красивыми!
Дети переглянулись. Возможно, Франц что-то припомнил о «лучших мужах античности», потому что он вдруг подозрительно потупил взор в тарелку.
— Должно быть, эта фройляйн не отличается умом, — невинно заметила Хельга. — Мама говорит, что чем женщина глупее, тем умному мужчине с ней тяжелее приходится.
— Ваша мама очень мудра, — сказал я, — только, пожалуйста, не берите с нее пример, пока вы лучше не узнаете свой характер: она практикует очень опасный образ поведения. В том смысле, что он не прощает ошибок.
Мысли мои в этот момент уже были очень далеко, ибо я понял: сегодня или никогда. Хватит решаться, хватить испытывать судьбу. Големы подсохли, что мне еще нужно? Пора поставить точку в этой гнусной и мучительной истории.
* * *
В принципе, неважно, за пределы какого измерения ты выходишь: любое станет «четвертым». Но Карл был одержим идеей выйти за пределы времени, и его круг подготовлял все для этого, а также вводил новую координатную ось. К сожалению, я не мог воспользоваться своей соломоновой печатью, даже и точно такой же: этих «воображаемых» новых осей великое множество. Я бы просто попал к моей собственной и ни за что бы не встретился с Карлом. Следовало воспользоваться именно его пентаграммой, хотя и это не давало гарантии на успех…
Я быстро спустился в подвал по лестнице. Проходя на цыпочках через прихожую, услышал как Тереза что-то объясняла, потом — высокий голос Элизы. Звучали ее слова так: «Но ведь убить лучшего друга еще романтичней!»
Я вздрогнул и прибавил скорости. Пусть их, мои собственные чувства; пусть его, мое нежелание смириться со смертью Карла. Побоку расследования того, как эта клевета набрала силу. Но я не могу допустить, чтобы Хельга, Фани и безымянный еще малыш росли с клеймом детей убийцы! Я не могу допустить, чтобы когда-нибудь институтские друзья убедили Франца и Алекса в правдивости этой сплетни, и они пришли бы требовать у меня, уже старого и немощного, сатисфакции!
В подвале за предыдущие дни я уже все подготовил: почистил свечи, подновил некоторые новые символы, выставил в ряд трех големов… Не удержался от того, чтобы убраться — теперь-то хозяин подвала не мог воспрепятствовать этому темному желанию.
Я сунул в карманы двух големов — карлового и одного из своих — а третьего взял в руки. Затем я встал в центре пентаграммы, призвал в свидетели необходимых демонов и богов, и грохнул статуэтку об пол.
Когда голем разлетелся на осколки, я процедил сквозь зубы:
— Я тебя достану на том свете, ублюдок!
И тут же почувствовал, что падаю.
* * *
Как описать то, чему в человеческом языке нет названия? Ощущение падения или полета — вот что было первым. Потом мне почудилось, что я просачиваюсь сквозь каменный пол, потом — что взлетаю в небеса. Миг — и была тишина, миг — и причудливый звенящий звук. Мне почему-то показалось, что так лопаются пузыри в пене у гигантской прачки.
Сколько это продолжалось — не знаю, но в какой-то момент падение и полет закончились. Я стоял на широкой, чуть наклонной поверхности, странным образом не скатываясь с нее. Глядя под ноги, я видел множество словно бы взрезанных сфер — они находились под стеклянным «полом» и были ярко-оранжевого, апельсинового цвета. Что же касается места вокруг меня… Здесь был воздух — я дышал. Потом я понял, что это не воздух, что это странные разноцветные потоки, и они входят в меня и насыщают, будто манной, и едва только эти пятна начали складываться в образы…
…Холодные сухие ладони закрыли мне глаза, а знакомый голос произнес скороговоркой:
— Во-первых, не открывай глаза, если тебе дороги жизнь и рассудок. Во-вторых, признаю, что вел себя как полный идиот в этом эксперименте и слишком поторопился. В-третьих, это я распустил сплетню, что ты — инфернальный злодей, темный гений нашего времени, когда разговаривал с фон Вальзе за три дня до исчезновения, но у меня были для этого основания.
— Фон Вальзе?! — вскричал я, потому что не мог придумать ничего умнее. — Так вот кто… но ведь ни малейших!.. А почему нельзя открывать глаза?
— Почему нельзя? Можно, — едким тоном ответил Карл. — Валяй. Но здравый ум впоследствии не гарантирую. Я и за свой-то не ручаюсь… Давай, давай, снимай шейной платок, я тебе завяжу для надежности. А то не удержишься и все равно посмотришь.
— Да что хоть тут! — я послушно начал откалывать булавку. — Карл, я же ученый! Я не могу не увидеть…
— Тут зеркала, — тусклым голосом произнес Карл. — То есть… для меня это зеркала, может быть, для тебя что другое. И в них отражается Вечность.
— Любишь ты красивости, — ругнулся я и добавил крепкое словцо, когда Карл завязывал мне глаза. — Туго!
— Вот пускай лучше туго. Все равно тела тут нет, это одна иллюзия, — утешил меня Карл, вытаскивая у меня из карманов големы. — Спасибо тебе, кстати, если бы ты сюда не добрался, я бы не выбрался. В одиночку мне это теперь не сделать.
— Что ты все-таки натворил? Я так и не понял. Почему не было осколков голема? Зачем атам?
— Я не делал голема. Это скучно, долго. Озарение настигло меня в середине ночи, и я решил сразу же подтвердить свою гипотезу. Я, мой друг, принес себя в жертву ударом атама в сердце. Кстати, это очень больно.
— А как же аксиома Готтальда-Витке? — это было первое, что скакнуло мне на язык. — Болевые ощущения при летальных заклятьях должны смазываться!
— Вот и я так подумал, — хмыкнул Карл. — И ошибся. Кажется, ни Готтальд, ни Витке на себя не проверяли? Заклейми их позором зимой во Франкфурте.
И вот тут мне захотелось махнуть на весь мир и на самого себя рукой, сесть на пол и не двигаться. Потому что, выходит, все было зря. Если Карл и в самом деле принес себя в жертву, чтобы очутиться тут, то он не сможет вернуться. То есть, теоретически, сможет, если я разобью голема — но вернется с пробитым сердцем. Или не сердцем, если он ударил куда-то не туда… но все равно с изрядной дыркой. Едва ли я сумею ее залечить достаточно быстро — или вызвать кого-нибудь, кто сможет.
