Лучший исторический детектив – 2 - Александр Балашов

Игорь Ильич вздохнул:

— То-то и оно, что «вроде»… Как переехал, Юлик, я в столицу, закрутился на этой ярмарочной карусели, так и всё стало в Гуево «вроде»: вроде есть, а вроде и нет. Рвутся связи в сумасшедший век… Скоростей, наверное, не выдерживают родственные ниточки.

— Но историю своего селения нехорошо забывать, Лаврищев, — менторским тоном заметил пасынок и хитро улыбнулся. — Помнишь, как ты бухой пел матерную частушку про Гуево?

— Не а.

— Гуево, Гуево, судьба моя…уева!

— Нет, ни частушку, ни рассказ дядьки Грицко, будто ластиком каким напрочь стёрло из памяти, — сокрушенно покачал головой Лаврищев.

— А ты, дружище, вспомни ту дорогу, что в гору кольцами поднимается. Одно кольцо серпантина, другое, третье…

— Гуевский серпантин, конечно, помню! — обрадовался Игорь Ильич. — Вот это у тебя память, брат!.. А прикидывался беспамятным. Что за историю нам мой украинский родственник нам рассказал тогда?

Юлиан, как штатный лектор, прокашлялся, очищая горло, и после небольшой паузы начал:

— Так вот, царица Катька…

— Екатерина Великая, императрица, — перебив юношу, поправил Лаврищев учительским тоном.

Юлик сдвинул брови, погрозил отчиму пальцем и продолжил:

— Какой ты упёртый чувак, Лаврищев! Брось ты эти ментовские привычки выводить подследственного на свою версию событий… У тебя, квасного патриота, и Русь великая, и все цари её — то же. Ладно, пусть будет Великая… Так вот, слушая сюда, как говорят на малой родине моего дедушки Сигизмунда. В тех краях путешествовала императрица Екатерина… та самая, Великая, а её лошади в непролазной русской грязи, на гуевской горе и застряли. Она высунулась из кареты, глядь — деревня какая-то. Спрашивает кучеров: «Что это за деревня…уева?». Так и сказала со зла: «Что за деревня…уева?». Вот с тех пор, сказал дядя Гриша, ваша деревня и стала прозываться — …уево. Не повезло жителям этой деревни с названием. И тогда, обидевшись на императрицу, решили они название своей деревни изменить: подпоили писаря в сельской управе и букву «Х», подтерев палочки, изменили на «Г». Вот так получилось: Гу-е-во.

Лаврищев хмыкнул:

— Старею, сынок… Я, честно признаться, эту сказку моего дальнего родственника, Грицко Носенко, подзабыл малость… Спасибо, брат, что напомнил.

— Деревня Гуево, деревня Бирюлёво, — продолжал с улыбкой пасынок. — В деревне родился, в деревне и живи. Просто тебя судьба вернула на твой круг. И за него — ни-ни, ни шагу! Всё логично, Лаврищев! А мне — не в кайф ваши унылые перспективы. Выживайте через не могу. Ты, следователь, не филонь, пошустрей лови воров и бандитов. Тогда и мама без работы не останется. И на пенсию, может быть, в эту пятилетку не попрут… Пенсии у нас в стране маленькие, но хорошие, как говорит сатирик.

— Слышу слова не юноши, но мужа, — рассмеялся Лаврищев. — Губа у тебя не дура, ши-и-ирокая… Ты её всё-таки закатай, закатай, сынок. Когда Левитана в комиссионку потащишь, что снял со стены? Прямо сегодня? Повремени, сынок, с годок хотя бы… Проблем с оплатой учёбы в Берлине, уж точно, не будет. Ты же на каникулы будешь приезжать в дом на Набережной? Знаю, что будешь. Своего не упустишь. На каникулы приедешь проведать недвижимость. Ведь и в берлинском универе каникулы есть. И тут приезжаем мы с матерью к тебе в доставшуюся от деда с бабкой «трёшку», мама посмотрит на голые стены и спросит: «А где же мой любимый Левитан?». Ты же только сейчас убеждал меня, что этот этюд Левитана — твой счастливый талисман, оберег твой. И в Берлине ты без него, как американец без кольта. Или что, без родных берёз на картине, боишься, родину забудешь?

Лаврищев взглянул в зеркало заднего вида, пытаясь понять, добрались до сознания Юлиана его сентенции или нет, но сынок был уже далеко от бирюлёвской квартиры в своих мыслях и чему-то блаженно улыбался, задумчиво глядя в окно автомобиля. Ну, что «тот ангельский ребёнок» из воспоминаний Лаврищева.

— Пожалей хоть не родину, так мать родную, — вздохнул Игорь Ильич.

Помолчали. Лаврищев попробовал отдохнувший стартёр. «Москвич» не заводился.

— Ловко ты сочинил свою версию, следователь, — первым прервал молчание Юлиан. — Осталось только добавить, что тебе с матерью без картины Левитана не жить. Как без родины.

— Ты угадал, парень! А как ты сам думаешь-то?

Юлиан помолчал и со смехом ответил:

— Без родины жить можно, без Левитана, представь себе — нет.

— Да ты, брат, прямо истинный философ! Кант из дома на Набережной, — протянул Игорь Ильич.

Он в сердцах повернул ключ зажигания — «Москвич» завёлся, захлёбываясь от радости выхлопными газами.

— Давай, космонавт, потихонечку трогай, — с заднего сиденья Юлиан тронул за плечо Лаврищева. — И кончай эту свою песню, что ты «людей насквозь видишь». Ни хрена ты не видишь, стареющий винтик давно поржавевшей системы. Оттого так часто и вляпываешься в разные вредные для карьеры истории.

— Что наша жизнь? — обрадовавшись живому звуку старого мотора, бросил пасынку Лаврищев. Мы всё, Юлик, по ветру, па ветру… Как флюгеры, скрипим, но поворачиваемся.

— Потому-то то, то в говно, то в перестройку, — рассмеялся Юлиан. — По ветру! Вот именно, что по ветру. А «Боинги» и настоящие магистральные самолёты, я читал, лучше взлетают как раз против ветра.

— У тебя, к слову, когда самолёт на Берлин?

— Завтра, в шесть утра.

— Попутного ветра! — по привычке напутствовал Игорь Ильич. — Прости, что не желаю ветра встречного. Он, думаю, не раз случится на твоём пути, хер философ.

— Люфтваффе не страшны никакие ветры, хер следователь.

Игорь Ильич подогнал машину к самому подъезду. Закурил, густо пуская дым в открытое окно машины. Давненько они не виделись с пасынком. И теперь в машине, когда они с Юлианом остались тет-а-тет, разговор по душам напрашивался сам собой. Уж больно много обоюдоострых обид и всякого рода непоняток накопилось в их душах за прошедшие годы. Слово может убить, но может и вылечить. Лаврищев не без основания полагал, что разговор с пасынком по душам прежде всего поможет ему самому снять камень с души. Тихий голос совести Игоря Ильича нет-нет, а доходил до сознания Лаврищева: следователь чувствовал свою вину в том, что этот взрослый молодой мужик никак не может найти своё место в жизни.

Время совесть не лечит. После переезда Юлиана к дедушке с бабушкой прошли годы, немало с тех пор воды, вина и даже невыплаканных слёз утекло… Но чувство собственной вины перед