Става поморщилась, но, кажется, не разозлилась. И сказала только:
— Запахи.
Хорошо обученная лиса могла бы взять запах недельной давности — в идеальных условиях, которых никогда не бывает в жизни. Но если вокруг было много других людей, если рядом алхимические средства или если был, скажем, дождь — лиса могла поднять след от силы сутки. Следить и медлить было бы риском, и Става на него не решилась.
— Минут тридцать подожди, я кого-нибудь тебе выделю. Можешь пока, — Става криво усмехнулась, — почитать тут что-нибудь.
Я не стала ничего читать: от вида многих из запретных книг бросало в дрожь. Я прошла по рядам, поглядела, как блестят в свете ламп ступки с алмазным напылением, — совершенно обычные, в них не было ничего запретного, кроме, возможно, происхождения. Полюбовалась на россыпь ловцов снов с накопителями, которые запретили лет пятьдесят назад, когда очередной пленник прекрасной грёзы отказался просыпаться. Рядом стоял ящик с россыпью резных деревянных амулетов: «На удачу», «На богатство», «На счастье» — и прочие абстрактные пожелания, запрещённые из-за непредсказуемости воздействия.
По соседству выстроились в ряд деревянные фигурки от силы с ладонь в высоту; работа была невероятно тонкая — здесь можно было разглядеть и цветы в причёске, и навершие посоха, и морщинки-лапки вокруг глаз. Вот женщина в карнавальной маске правит лодкой, а вот улыбчивый юноша в шароварах почёсывает сидящую у него на плече птицу.
Отражения, — гласила надпись под ценой. — Неклассический набор для интуитивного гадания. Липа, ручная работа.
Рядом с табличкой сидел, смешно сложив уши, деревянный заяц.
lvi
Никогда, никогда я не позволила бы себе такого: есть правила, есть принципы, есть, в конце концов, этикет, вбитый на самую подкорку сознания. Но теперь всё во мне замерло, умерло; всякий звук стих; и в сбитом ритме, который отсчитывало беспринципно громкое сердце, весь мир виделся теперь прозрачным и пронзительно ясным.
— Где Ёши? — отрывисто спросила я у горгульи, замершей каменной скульптурой у калиток.
Расплывчатая путаница образов: светлые полотна халатов, уходящие по улице вниз, к трамвайной остановке.
— Отменить приглашение, — велела я, и ничто внутри не дрогнуло. — Снять право управления. Задержать при появлении.
Камни ритуального комплекса, на котором сидела горгулья, мигнули, будто переговариваясь, — и создание важно кивнуло, а затем прикрыло глаза, погружаясь вновь в безучастный сон.
Я шла к дому, и внутри меня всё было ровным, жёстким, пронзительным. Распахнула шкафчик на кухне, сорвав охранные печати и ляпнув кровью на обои; сняла с крючков десяток ключей, нанизала их на бечёвку. Закурила и позволила дыму течь, будто воде, и закрутиться вихрем у рупора вентиляции. Поднялась на третий этаж, перешагивая через ступеньку, рванула двери — и отперла первый из замков.
Ёши держал свои комнаты в относительном порядке: все инструменты были разложены по ящичкам, а деревянная стружка сметалась в жестяные банки, сохраняя пол чистым. Через всю мастерскую были протянуты верёвки, на которых Ёши развесил зарисовки, — они покачивались, чутко реагируя на движение воздуха; к большой магнитной доске над столом прицепились наброски с размерами: виды спереди, сверху и с каждого из боков.
Рванула ящики стола, небрежно перемешала карандаши. вытряхнула подложку, простучала дно. Ещё один ящик, и следующий. Плоский короб с бумагами я вывернула над полом — и позволила листам разлететься по паркету стаей испуганных птиц; в их крыльях многократно отражалось, как в зеркалах, моё карандашное лицо. Я топтала рисунки безжалостно, почти не замечая трагического шелеста бумаг.
В ящиках — одно только дерево, но я всё равно открывала каждый, зарывалась руками в заготовки, прощупывала стенки. Безжалостно сдвинула в центр комнаты стеллаж с готовыми работами, — ни одна из десятка недоделок не содержала на первый взгляд чар, но кто знает, зачем нужны были все эти птицы, и не были ли они тоже каким-нибудь символом, принятым у чернокнижников?
Подцепила ножом краешек обоев, прикрывающих спрятанный в стене сейф. Но Ёши был недостаточно глуп, чтобы считать, что я могла бы о нём не знать: сейф был пуст и дышал пылью.
Отходящий в углу плинтус тоже не скрывал грязных тайн, одни только проржавевшие гвозди и мышиный ход. В потайном ящичке бюро — смешанная с табаком лёгкая дурь, судя по виду жестяной коробочки и лишь слегка поцарапанной фольге — даже не вскрытая.
Я потрясла шторами, высунулась из окон, заглянула за батарею, расчихалась, разозлилась и перешла в кабинет, оглушительно хлопнув дверью.
Этой комнатой мой супруг вообще, похоже, почти не пользовался; да и какие могли быть дела у человека, который готов был бегать от любой родовой обязанности. Шкафы были пустыми, ящики стола — тоже, и даже тяжёлый малахитовый прибор остался здесь от прошлого владельца, а чернильница оказалась пустой и липковатой. Ёши принёс сюда только печатную машинку, старенькую, но бойкую, с отдельным рядом клавиш для отпечатки герметической символики; на единственной занятой полке нашлась от силы пара десятков книг.
Я дёрнула ручки шкафа, прошлась пальцами по корешкам. Зен Лаалдхаага, «Личностная нумерология». Маркус Кромм, «Сакральная геометрия. Неопубликованное». Дипали Тхакур, «К дискуссии о связи законов небесных сил и удалённости от экватора». Настасья Вторяк, «Милостивая дева».
Я пролистала последнюю книгу наугад. Прориси, выполненные по берестяным изображениям, представляли женскую фигуру с провалами Бездны вместо глаз: так на севере Леса в старину изображали смерть.
Что стоило мне зайти сюда раньше?
Двоедушники — те же животные: они привычны к тому, чтобы, учуяв пару, забиться с ней в тесную земляную нору и так жить, уткнувшись носом в чужую шкуру. Колдуны же, даже обменявшись кровью и зеркалами, не забывают чувства собственного достоинства. Я никогда не считала себя вправе вломиться к Ёши без стука, или залезть в его вещи, или требовать ответа, где он был вчера или чем планировал заняться завтра; я не могла бы спросить, что у него за душой; я не стала бы вытряхивать из него ответы на вопросы, на которые он не хотел отвечать, — потому что, мужем он мне приходился, или партнёром, или любовником, или членом Рода, он оставался отдельным и самим собой.
Меня так учили. Так жили мои родители. Так было правильно. Но, похоже, я давала Ёши слишком много воли — и пропустила все его случайные или намеренные оговорки о «магии», все странности и подозрительные совпадения, и вместе с ними тревожный голос собственной крови.
Зачем Ёши понадобилось вдруг жениться? Бабушка объяснила просто: он отвратительный, мол, управленец, и признал наконец, что не справляется сам. Эта свадьба была хорошей сделкой для Бишигов, но и для Ёши — неплохой: он получал наконец благословение решительно ни о чём не думать и мог с полным правом оставить неуклюжие попытки принести островам хоть какую-нибудь пользу.
Я сама никогда не пошла бы на подобное. А он пошёл; ну так люди разные, и среди них встречается и вот такое тоже. Низкий, недостойный поступок, но совершенно объяснимый.
Почему болтает обо всякой ерунде, не сочетающейся вовсе с классическими учениями? Ничего удивительного; он ведь много лет жил среди лунных, а всем известно, что лунные — не от мира сего. Ёши художник, человек увлекающийся, склонный искать прекрасное. Из этой же тяги к красоте он и читал, должно быть, всякую ересь.
С чего, в конце концов, мне «стоило бы держаться от него подальше»? Тьфу! Дурацкая дань вежливости; пустые, бессмысленные слова вместо честного признания, что ему не нравятся мои сиськи. Нашла тоже, Пенелопа, что выдумать — предложила собственному мужу секс!..
Словом, я много недель оправдывала его, не всегда даже сознавая это. Потому что, конечно, бабушка была права: я слаба, склонна к самообману и не желаю замечать очевидного, даже когда этим очевидным мне тыкают прямо в лицо. Я распустилась, растеклась розовой соплёй и позволила ему приглашать меня на странные концерты, целовать и трогать за задницу.
