искал светящийся мир в миниатюре, к которому стремились все мои мысли. Анимула была там. Я оставил газовую лампу, опоясанную регуляторами, горящей, когда ложился спать прошлой ночью. Я застал сильфу как бы купающейся, с выражением удовольствия, оживляющим ее черты, в окружавшем ее ярком свете. Она с невинным кокетством отбросила свои блестящие золотистые волосы за плечи. Она лежала, вытянувшись во весь рост, в прозрачной среде, в которой она легко поддерживала себя, и играла с очаровательной грацией, которую могла бы продемонстрировать нимфа Салмацида, когда она пыталась покорить скромного Гермафродита. Я провел эксперимент, чтобы убедиться, развиты ли у нее способности к размышлению. Я значительно уменьшил свет лампы. В тусклом свете, который оставался, я мог видеть выражение недовольства, промелькнувшее на ее лице. Она внезапно посмотрела вверх, и ее брови нахмурились. Я снова залил сцену под микроскопом полным потоком света, и выражение ее лица изменилось. Она рванулась вперед, как какая-то субстанция, лишенная всякого веса. Ее глаза сверкали, а губы шевелились. Ах! если бы у науки были только средства передачи и воспроизведения звуков, как это делают лучи света, какие счастливые гимны тогда заворожили бы мой слух! Какие ликующие гимны Адонаису наполнили бы трепетом озаренный воздух!
Теперь я понял, как получилось, что граф де Кабалис населил свой мистический мир сильфидами — прекрасными существами, чьим дыханием жизни был пылающий огонь, и которые вечно резвились в областях чистейшего эфира и чистейшего света. Розенкрейцер предвосхитил чудо, которое я практически осознал.
Как долго продолжалось это поклонение моему удивительному божеству, я едва ли знаю. Я потерял всякое представление о времени. Весь день с раннего рассвета и до глубокой ночи я неотрывно смотрел через эту замечательную линзу. Я никого не видел, никуда не ходил и почти не оставлял себе времени на еду. Вся моя жизнь была поглощена созерцанием, столь же восторженным, как у любого из римских божеств. Каждый час, когда я смотрел на божественную форму, усиливал мою страсть — страсть, которая всегда была омрачена сводящей с ума уверенностью в том, что, хотя я мог смотреть на нее по своему желанию, она никогда, никогда не сможет увидеть меня!
В конце концов я стал таким бледным и истощенным от недостатка отдыха и постоянных размышлений о моей безумной любви и ее жестоком положении, что решил приложить некоторые усилия, чтобы оторваться от этого. «Да ладно, — сказал я, — это в лучшем случае всего лишь фантазия. Ваше воображение наделило Анимулу чарами, которыми на самом деле она не обладает. Уединение от женского общества привело к этому болезненному состоянию ума. Сравните ее с прекрасными женщинами вашего собственного мира, и это ложное очарование исчезнет».
Я случайно просмотрел газеты. Там я увидел рекламу знаменитой танцовщицы, которая каждую ночь появлялась у Нибло. Синьорина Карадольче имела репутацию самой красивой и грациозной женщины в мире. Я немедленно оделся и отправился в театр.
Занавес поднялся. Обычный полукруг фей в белом муслине стояли на носках правых ног вокруг покрытого эмалью цветника из зеленого холста, на котором спал утомленный принц. Внезапно раздается звук флейты. Феи начинают. Деревья расступаются, все феи встают на носок левой ноги, и входит королева. Это была Синьорина. Она стремительно вышла вперед под гром аплодисментов и, подпрыгнув на одной ноге, осталась в воздухе. Небеса! Была ли это великая волшебница, которая привлекала монархов к колесам своей колесницы? Эти тяжелые, мускулистые конечности, эти толстые лодыжки, эти бездонные глаза, эта стереотипная улыбка, эти грубо накрашенные щеки! Где были красные цветы, живые, выразительные глаза, гармоничные руки и ноги Анимулы?
Синьорина танцевала. Какие грубые, диссонирующие движения! Игра ее конечностей была фальшивой и искусственной. Ее границей били тягостные атлетические усилия; ее позы были угловатыми и вызывали утомление глаз. Я больше не мог этого выносить; с возгласом отвращения, который привлек все взгляды на меня, я поднялся со своего места в самый разгар Pas de chat синьорины и резко вышел из зала.
Я поспешил домой, чтобы еще раз полюбоваться прекрасной формой моей сильфиды. Я чувствовал, что отныне бороться с этой страстью будет невозможно. Я приложил глаза к линзе. Анимула был там — но что приключилось? За время моего отсутствия, казалось, произошла какая-то ужасная перемена. Какое-то невероятное горе, казалось, омрачило прекрасные черты ее лица, на которые я смотрел. Ее лицо стало худым и изможденным; ее конечности тяжело волочились; чудесный блеск ее золотых волос поблек. Она была больна, больна и я не мог ей помочь! Я думаю, что в тот момент я бы отказался от всех претензий на свое человеческое право по рождению, если бы только мог уменьшиться до размеров существа и позволить утешать ту, с которой судьба навсегда разлучила меня.
Я ломал голову над разгадкой этой тайны. Что же так поразило сильфиду? Казалось, она испытывала сильную боль. Черты ее лица сжались, и она даже корчилась, как будто от какой-то внутренней агонии. Чудесные леса, казалось, также потеряли большую часть своей красоты. Их оттенки были тусклыми, а в некоторых местах и вовсе исчезли. Я часами наблюдал за Анимулой с разбитым сердцем, и она, казалось, совершенно увядала под моим взглядом. Внезапно я вспомнил, что уже несколько дней не смотрел на каплю воды. На самом деле, я возненавидел свои наблюдения, потому что это напоминало мне о естественном барьере между Анимулой и мной. Я поспешно опустил взгляд на площадку микроскопа. Предметное стекло все еще было на месте, но, великие небеса, капля воды исчезла! Ужасная правда обрушилась на меня; она испарилась, пока не стала настолько крошечной, что стала невидимой невооруженным глазом; я смотрел на ее последний атом, тот, который содержал Анимулу — и она умирала!
Я снова бросился к передней части линзы и посмотрел сквозь нее. Увы! Последняя агония охватила ее. Все радужные леса растаяли, и Анимула лежал, слабо сопротивляясь, в том, что казалось пятном тусклого света. Ах! Зрелище было ужасным: конечности, когда-то такие стройные и красивые, превращались в ничто; глаза — те глаза, которые сияли, как небеса, — превращались в черную пыль; блестящие золотые волосы теперь были вялыми и обесцвеченными. Наступила последняя агония. Я увидел эту последнюю борьбу чернеющей фигуры и потерял сознание.
Когда я очнулся от многочасового транса, я обнаружил, что лежу среди обломков моего инструмента, такой же разбитый душой и
