триста долларов в месяц за дом с кирпичной облицовкой, центральным отоплением и кондиционированным воздухом, из автомобилей предпочитали девятиместные фургоны, позволяющие вывозить всю семью за город или в Хайлендский торговый центр.
— В футбол играешь не вечно, — учили они меня. — Надо пользоваться тем, что твое имя что-то значит.
Это «что-то» всегда озадачивало меня.
Нет, Максвеллу нельзя было отказать в оригинальности, а в мире, яростно, неумолимо стремящемся к серой одинаковости, это было большой ценностью.
— Ты посмотри на них, — сказал Максвелл, показывая на дико пляшущих, визжащих гостей. — Они сумасшедшие.
— Ну и что? Ты тоже.
— Да, но я осознаю это. Они считают, — продолжал Максвелл, — что все нормально.
— А ты так не считаешь?
Он долго молчал.
— Иногда мне кажется, — сказал он тихо и странным каким-то тоном, — что я точно знаю, чего хочу и к чему стремлюсь. Но когда, потратив массу усилий, я достигаю цели, чувствую, что все… бессмысленно… все как-то… — Он опустил голову.
— Дело в том, — сказал я голосом то ли священника, то ли профессора, — что жизнь часто идет параллельно с тобой. Ускользает. А ты…
Максвелл посмотрел на меня с нескрываемым презрением. Какая-то девушка выскочила из двери и упала в бассейн. За ней вышел Джо-Боб в одних трусах.
— Они любят футбол, — сказал я, кивая в сторону дома Энди, — потому что все просто и ясно: победа или поражение. А самое неприятное для болельщика — ничья.
Джо-Боб наклонился, протянул руку и вытащил девушку из бассейна. Потом поднял ее над головой, как куклу, и снова бросил в воду.
— Мы марионетки, зарабатывающие на жизнь тем, что нас бьют по голове, а на табло появляются новые и новые цифры. Мы чем-то похожи и на цыплят, которым впрыскивают гормоны для увеличения белого мяса.
— А еще на кого мы похожи? — спросил Максвелл. — Хватит туфту гнать. Скучно.
Девушка вылезла из бассейна и ударила Джо-Боба табуретом по голове. Он расхохотался, отвесил ей пару оплеух и, схватив за волосы, поставил на четвереньки. Потом он в третий раз столкнул ее в воду.
— О чем ты думаешь? — спросил Максвелл.
Я посмотрел на него. Неужели ему нужен серьезный ответ? По-видимому, да.
— Мне не дает покоя мысль о завтрашнем дне. Мания. Страх.
— Чего ты боишься?
— Того же, что и ты, Сэт. Что вышибут из команды — и все дела. И никому ты не будешь нужен.
— Ерунда. Конкуренция, наоборот, придает мне силы.
— Мне тоже, Сэт. Но конкуренция — это страх и ненависть, и это придает нам силы. Страх и ненависть, — повторил я.
Он потянулся, не вставая, покачал головой, посмотрел на ноги.
— Я не боюсь, — сказал.
— Чего не боишься?
— Так… просто — не боюсь.
— Чепуха! Ты так боишься проиграть, что… — Он посмотрел на меня, и я, не найдя нужного слова, замолчал.
— И на кой черт все это нужно! — пробормотал я минут пять, а может, полчаса спустя.
— Это можно понять, только выйдя из игры, — отозвался Максвелл.
Он был прав. Но я не собирался выходить из игры. Я посмотрел на ту сторону бассейна. Девушка исчезла. Или ей удалось ускользнуть от Джо-Боба, или она уже лежала на дне.
Максвелл засопел и уронил голову на грудь. Я обогнул бассейн и вошел в дом. Все куда-то исчезли, я пожалел, что Шарлотта Каулдер уехала. Из спальни доносились странные приглушенные звуки.
— Тс-с-с, — приложил палец к губам Кроуфорд, едва я заглянул туда.
Справа от Энди лежала высокая блондинка, совершенно голая. Две стюардессы сидели по-турецки на полу, как в театре, когда не хватает кресел. А на туалетном столике, расставив ноги, сидел Алан Кларидж, тоже голый, в одной лишь бейсбольной шапочке, и в самом непосредственном смысле слова пользовался услугами третьей стюардессы, стоявшей перед ним на коленях.
— Мы время засекли, — прошептал Кроуфорд, показывая секундомер, которым Б. А. засекал ускорения полузащитников.
— Четырех минут он не продержится, — сказала блондинка, не отрывая взгляда от искажающегося лица Клариджа.
— Да, похоже он вышел на финишную прямую, — согласился я.
Поглощенная своим делом, стюардесса слегка наклонила лохматую голову и скосила глаза, чтобы увидеть, кто вошел.
— Не отвлекайтесь, пожалуйста, — сказал я, подняв руку.
— Ее мечта — обслужить всех профессиональных футболистов, — прошептал Кроуфорд. — И каждому дать шанс побить рекорд. Поможем девочке — возьмем ее с собой в лагерь?
Я посмотрел на блондинку, распростертую на кровати. Во взгляде у нее была скука, она не видела ничего необычного в происходившем. Я вышел, слыша стон Клариджа.
— Где веселье? — спросил у меня Сэт в дверях гостиной.
— В спальне. Бьют рекорды лиги.
— Пожалуй, надо показать им, почему я стал звездой.
— Желаю успеха.
Я пошел к машине, напевая вместе с Бобом Диланом, обреченным петь у Энди всю ночь:
и ты мне сказала потом,
Когда я просил прощения,
Что ты пошутила…
Меня разбудил луч солнца, проникший сквозь щели между шторами. Чувствовал я себя чудовищно. Болели ноги, спина онемела и болела так, что я не мог повернуться, и носовые пазухи были заполнены цементом. Я осторожно соскользнул с постели, с трудом дотащился до туалета и сел на унитаз. Отец считал, что это полезно для здоровья, и это был единственный совет отца, которому я следовал каждое утро.
Все попытки прочистить нос были тщетны. Потекла кровь, а дышать носом я так и не мог. Нос мой ломали несколько раз, и хрящ заполнил носовой проход.
Я засунул глубоко в нос фломастер — удалось извлечь несколько кусков окровавленной плоти. Дышать стало немного легче. Утренние часы всегда были самыми мучительными — пока не удавалось согреть и размять изуродованные суставы, порванные мышцы и травмированные сухожилия.
Я встал под душ. Горячие струи немного притупили боль.
Зазвонил телефон.
Этим утром колени болели особенно сильно, и я с трудом выбрался из ванны. Завернувшись в банное полотенце, ступая на пятки и стараясь не сгибать колен, я подошел к телефону.
— Привет, Филип. — Это была Джоана. — Вчера вечером я скучала по тебе.
— И я. Ты извини. Был весь день с Максвеллом, а потом он затащил меня к Энди, и вернулся я домой в пятом часу утра.
— Я тебя не разбудила?
— Нет, я уже встал.
— Ты придешь ко мне?
— Приду. Он в городе?
— Нет, еще в Чикаго. Только что звонил и сказал, что не сможет приехать до среды.
— Я буду часов в восемь.
— Целую и жду.
На кухне был обычный бардак. В раковине громоздилась гора немытой посуды. Из помойного
