А потом целый час убеждал меня, что не в моих интересах раскрывать президенту глаза. Во-первых, потому что муж Джины далеко не агнец и с удовольствием посмотрит на Лариста через оптический прицел, и в результате мне же прибавится хлопот, а во-вторых, в-третьих и в-четвертых, президенту нравится Джина — как человек и как женщина, а это, безусловно, способствует его плодотворной деятельности на ниве Перегруппировки и Сосредоточения. Тем более нужно учитывать, что муж ее — самый отъявленный преступник, после окончания за границей университета он серьезно занялся привязкой анархо-синдикалистских теорий к положению в нашей стране и был посажен за это еще при Янтрее. При Аргамеддоне он был выпущен как борец против Янтрея, но ошибка скоро была исправлена, и он снова был посажен, и тем более не освобожден при Ларисте.
— Рядом с ним Лакуста и прочие — просто овечки, — заявил Ихона. — Те рвутся к власти, а этот убежден, что можно обойтись и без нее, что именно в ней все зло… И вовсе не освобождения своего мужа добивалась Джина, а лишь замены смертной казни семью годами трудармии, что и произошло после ее апелляции к президенту, он сам подписал эту бумагу.
Я тогда подумал, что в последнее время Ларист совершенно не вдумывается в то, что подписывает: с одной стороны, его оглушают бесконечные покушения, с другой — полубессонные ночи в доме у Джины, после которых он обычно ходит как потерянный…
В эту субботу он тоже, как всегда, был не в себе я был счастлив, что его не беспокоят. Вот уже неделю, как я не видел вокруг министров — говорили, что они заняты погашением экономического конфликта в городах-коммунах, и президент мог позволить себе встать на часок позже. Всю эту неделю было непривычно тихо — никто не стрелял в него, не пытался бросить гранату или, на худой конец, украдкой впустить к нему в спальню гремучую змею, коих так много на южных окраинах страны. Это было как затишье перед бурей, и у меня неприятно сжималось сердце.
Утром мы отправились с ним в бассейн, и там, видимо, на голодный желудок, Ларист неожиданно разговорился. Начал он с сожаления о том, что не смог сам отправиться в города-очаги забастовок и там, в прямом общении с рабочими, успокоить их.
— Уже готовится указ о сокращении военно-промышленных частей Народной Армии, — обрадовал он меня.
— Намного? — невинно спросил я.
Ларист чуть смутился:
— Пока на пять процентов, но ведь это только начало…
— А почему бы совсем не снять военную осаду городов? — поинтересовался я.
Ларист, конечно же, поддался на мою провокацию и моментально зажегся.
— Вот чего я не понимаю, так это того, почему ты торчишь на каждом нашем совещании и хлопаешь ушами, когда мы в тысячный раз взвешиваем последствия от сокращения армии…
— Ты взвешиваешь последствия, а я — движений твоих министров, — отразил я его выпад. — Так что мне не до смысла ваших дискуссий… Так что же произойдет, если все-таки увести армию от городов?
— Если одним словом, то — разруха, анархия… Люди разбегутся… Черт-те что начнется. Ведь в чем тут дело? Они же за десять лет привыкли, что из города им не выйти, что это — тюрьма, только большая. Ты вспомни, как это начиналось тогда, лет тринадцать назад. В стране — глубокий кризис… разруха… спекуляция… по ночам какие-то перестрелки… разбой… убийства… Правительство было вынуждено ввести комендантский час во всех крупных городах. Потом закон о временном запрете митингов и демонстраций, об ограничении свободы передвижения… Обуздали прессу… И тут началось! Милиция не справлялась, армия начала наводить порядок — она как раз на профессиональную основу переходила… Заключенных стало столько, что останавливались заводы и фабрики, некому было работать…
— Знаю я это все, — сказал я, — видел собственными глазами. Ведь я в то время как раз в армию и вернулся — командиром взвода был… Тогда деньги еще были, так нам за каждого доставленного премию платили…
— Вот, — сказал Ларист.
— Многие за то лето миллионерами стали, — продолжал я, — только к осени на эти бумажки ничего купить нельзя было… Тогда наш полк объявил забастовку — чтобы платили талонами… Приезжал генерал, разъяснил, что в стране экономический коллапс, некому работать — все или в концлагерях, или в армии…
— Вот, — повторил Ларист. — И тогда решили заключенных ввести на заводские территории, чтобы они там работали — уже голод начинался… И заводы стали концлагерями.
— А потом, — добавил я, — кто-то догадался, что легче вывезти из городов тех, кто не был осужден, а оставить там только зеков…
— Да, — сказал Ларист. — Из столицы всех осужденных убрали в города, а на их место привезли неосужденных — они до сих пор здесь живут. А города начали заселять спецконтингентом и их семьями. Потом армию вывели с улиц в пригороды…
— Экономия была бешеной, — продолжил я, — пришлось на треть сократить армию, в первую очередь, тех, кто был мобилизован по указу. Часть из них уехала в столицу, а большинство вернулось в города, к тем, кого они раньше охраняли…
— Верно. А теперь сам посуди, как быть? Весь наш народ за колючей проволокой под надежной охраной профессиональной армии. Этот чертов профессионализм! Военные готовы сами конфликты провоцировать, чтобы доказать свою пользу… Внешней угрозы у нас нет, на нас все уже плюнули — разбирайтесь, мол, сами… Стало быть, нужда в обороне чисто символическая, Вот подскажи-ка, друг, что тут делать?
— Ситуация из глупейших, — признал я.
— То-то и оно. Вот и приходится нам армию сокращать постепенно — по пять, десять процентов. А как сократим, там и города откроются… Там уже сейчас своя культура самоуправления образовалась — мы ее давим, а она поднимается, мы ее давим, а она крепнет…
— Зачем же давить? — удивился я.
— Так Народные Наместничества тогда зачем? — в свою очередь удивился президент. — Двоевластия нам не нужно…
— Застрелят они тебя, — сказал я.
— Кто?
И я не нашелся, что ответить, все так запуталось. Скорее всего, те и те…
После завтрака все и началось. Я уже говорил, что после ночи у Джины Ларист встает на час позже и до обеда ходит как потерянный. Естественно, все телефоны на это время у нас отключены, связи ни с кем практически нет. Все, как обычно по субботам, ничего удивительного.
Завтрак нам подали в десять — после того, как мы вернулись с водных процедур. Повар из армейской столовой по обыкновению при мне взял пробу со всех блюд и сидел в приемной, чтобы потом забрать посуду. Только он это сделал и ушел — после его ухода не прошло и получаса! — как в кабинет начали стучать. Громко так, нахально.
