Ах, как время бежит, мчится, катится! Солнце в тучи ушло. Водяные часы. Капли капают, будто кровь моя вытекает прочь… Через три часа жизнь и кончится.
Меж фонтанов и цветов во дворец мой путь. Хоть куда идти — мне без разницы. Я, как дикий зверь, в заточении — из конца в конец клетку меряю, и свободен ведь, а как запертый. Захочу — тотчас в пустыне я, в стольном граде окажусь иль в чужой земле. Захочу — и город тут зашумит любой, околь стен дворца белокаменных. Птицей волен полететь, ланью мчаться вдаль, рыбой в глуби вод уйти, ветер высвистать, сушь великую наслать иль потоп и мор. Власть огромная, власть чудесная, да зачем она, никого коль ей не порадовать. Для себя же мне чудеса творить ни корысти нет, ни веселия.
Вот челны мои стоят — не шелохнутся. Без весла они и без паруса раньше плыть могли в штиль и в лютый шторм. Колесницы близ — безлошадные, что бегут скорей призовых коней. Будь Алена здесь, прокатились бы. Прокатились бы, позабавились, обгоняя тучи мохнатые, обгоняя ветры крылатые, пронеслись по земле, над землею ли, на закатный свет, на рассветный ли… Мы бы арфы струны затронули, арфы, ветрами управляемой. Иль шутихами, фейерверками, даль лиловую расписали бы… В грозовую стынь, в гром грохочущий, поднялись усильем лебяжьих крыл, среди молний чтоб хоровод вести… Мы б… Да что о том говорить теперь, когда гаснет день.
Во саду моем пусто-холодно, во дворце моем и того смурней — ровно сумраком все подернуто, ровно пылью все припорошено. Лишь песчинки шуршат, струйкой сыпятся — время жизни мне горькой меряют. Меньше двух часов — каждый час, как век, — мне в дому-гробу думу думати. А потом прощай-прости, белый свет, пусть звезда моя в бездну катится…
Не могу сидеть, не могу стоять — ноги сами собой все несут, несут… Я из зала в зал, словно тень, как тать, хоронясь зеркал пробираюся. В каждой горенке, светелке сердце стукает, замирает дух. Здесь Алена на рожке простом, на пастушеском, ту мелодию играла, что звучит во мне по сей день, как встарь. Рукодельями занималася, вышиванием. Письма к батюшке писала золотым пером…
Много ль, мало ли прошло с того времени, не вернуть назад, что прожито здесь.
Я ей отчий дом заменить не смог, ни сестер ее, ни подруженек… Зверь лесной, морско чудище на весь век таким и останется, не с руки с ним жить красной девице. Видно, страшен он в усердном услужении и в добре своем отвратителен. А коль ласков быть пытается, так противен и смешон одновременно…
Страшилась меня Аленушка. Страшилась до последнего мига, хотя ужас свой скрывала тщательно.
Потому, знать, и хранила злат перстень под подушкою — не решалась надеть. Гнева моего, отмщения страшилась. Стало быть, и нынче в дому у себя трясется, не нагряну ли… А может, поверила, что умру, коли ровно через трое суток не вернется она? Или думать обо мне, вспоминать забыла? Запамятовала, что за час до срока урочного возвратиться обещалась?
Что ж, могла и забыть. Память девичья короткая…
Возникли на стене стрéлки горестные, как углы рта опущенные. Меньше часа осталось.
Непослушные ноги вынесли меня в горницу, где стены затянуты светлыми тканями, а пол устлан пушистым ковром. Что же это? Не бывал я здесь прежде иль не упомню хором своих? Ах ты, чудо-юдо, зверь лесной, гад морской! Это же опочивальня ее! Сама Аленушка ее выбирала, сама обставляла, сама порядок в ней поддерживала. Фонтан воды бьет в вазу хрустальную — для умывания. Кровать пуховая. На столиках кувшинчики, баночки-скляночки с мазями, притираньями, румянами, благовоньями, ларцы и шкатулочки с украшеньями, безделушками — все, что девицам любо-дорого. Зеркала… Зеркала стоят занавешены. А на столике, что пестрей других… То записка мне недописана. «Господин ты мой, добрый, ласковый…» — и отточия, словно дух свело.
Тишина стоит. Тишь кромешная. Только чу!.. А может, послышалось? Родилась в глубине анфилад песнь души моей. Песнь безнадежной надежды.
Ты вернись, вернись!.. Коль записка недописана, коли слово недосказано… Ветры буйные, охладите грудь, разразись гроза! Коли слово недосказано, не совсем ведь мы рассталися?! Без тебя пусты залы-комнаты, без тебя и сад — дикий лес без троп! Без тебя темно даже в светлый день: солнце в небе есть, а на сердце — тень! Ты и кровь моя, и душа, ты как молний блеск в жизнь мою вошла! Осветив ее, обогрев, опалив ее, изменив! Без тебя теперь, как в колодце, тьма, тишина кругом, пустота. В знойный день — родник, поводырь — слепцу, в половодье — плот, в непогоду — кров. Ты как щит в беде, ты как меч в бою, без тебя я жизнь, словно кладь, тащу. Не по силам груз и не по плечу…
Сердце громко бьет, гулко ухает, и в ушах стоит колокольный звон. Алый мой Цветок, светлый мой маяк, помоги же, друг, мне в последний час!
Вскрикнули скрипки. Оборвалась печальная мелодия. Невидимые часы загудели, запели бронзовым басом. Раз, два, три, четыре удара…
Заохало, захохотало где-то вдалеке, завизжало нестерпимо, пронзительно, запричитало дурными голосами, заплакало. Качнулись стены и обрушились. Закружилась звездная карусель, завертелась. Легким стало тяжкое мое, неуклюжее тело, падая в нескончаемо глубокий колодец, и сомкнулась перед очами тьма.
Не пришла Алена. Не вернулась в срок.
2
Долго смотрела я на него, распростертого на зеленом пригорке. Словно дитя любимую игрушку, обнимал он стебель Алого Цветка и казался мертвым. Оттого, наверно, что склонился Алый Цветок, поник на щеку лежащего, будто пожалеть хотел, утешить, приласкать. Будто оплакивал.
— Полно прохлаждаться, вставай!
Он шевельнулся. Губы дрогнули и прошептали:
— Не пришла Аленушка…
— И не придет. Два часа миновало сверх урочного срока. Вставай!
— Незачем…
— И долго ты так валяться намерен, дохлым прикидываться?
Он поднялся, окинул меня холодным безучастным взглядом и уставился на Алый Цветок. Пробормотал что-то, поднял серебряное ведерко и направился к бассейну, из центра которого совсем недавно бил фонтан.
Склонившись над водой, некоторое время изучал свое отражение, заново привыкая к человеческому облику. Потом разбил зеркальную гладь ведерком, набрал воды. Полил цветок, подождал, пока тот выпрямится, вновь засияет волшебным светом, и поднял на меня глаза.
— Зачем ты пришла в мой сад?
— Настало время. Хочешь, верну Алену? Заставлю полюбить так, что она дня без тебя, часу прожить не сможет.
— Нет. Заставить я и сам могу. Только это уже не любовь будет.
— И тебе не хочется отомстить?
— Разве за это мстят?
Ну что ж, правильно. Я заколдовала мальчишку, самоуверенного и самовлюбленного юнца, а теперь… Гадкий утенок превратился в лебедя. Впрочем, это мы еще посмотрим.
— Но раскаяние?.. Угрызения совести она должна испытать, правда? Ты был так добр с ней… — Голос мой стал привычно вкрадчивым, соболезнующим.
— Нет. Довольно того, что ты направила сюда ее батюшку. Оставь это семейство в покое. — Он заметил, что я намерена возражать, и жестко добавил: — Я так хочу.
— Да знаешь ли ты, с кем говоришь? — Мой высокомерный, уничижительный тон должен был задеть его, расшевелить, но он только слегка пожал плечами.
— Я узнал тебя. Зачем ты пришла в мой сад?
— Ты ненавидишь меня?
— Как можно? Если б не ты, я никогда бы не встретился с Аленой.
— Это правда, — согласилась я и поняла: свершилось.
С тех пор как не стало Светлого Владыки, сколько их уходило отсюда со своими Аленами, Машеньками и Дашеньками, чтобы обрести свое незамысловатое, недолгое человечье счастье. Сколько разбилось здесь сердец, так и не дождавшись возвращения своих возлюбленных… Сколько озлобленных, обуянных жаждой мщения обрушилось на грады и веси пожарами, набегами кочевников, гладом, мором, засухой… И все для того, чтобы явился один. Единственный. Тот, кто возьмет на себя чужую боль и отчаяние, кто не даст захлебнуться миру в жестокости, ненависти, подлости и предательстве. Не мной придумано испытание звериной личиной, любовью и Алым Цветком, и хотя величают меня Темной Феей, я бы, пожалуй, не решилась выковывать Светлого Владыку таким варварским способом. Впрочем, это уже не моя забота, я только выполняю то, что завещал перед кончиной его предшественник. Мне ли судить о силе Сострадания, которой должно обладать, чтобы слышать крик горя, шепот печали и безмолвие отчаяния человеческого?
— Третий раз спрашиваю: зачем пришла ты в мой сад? — Брови его сдвинулись, но серо-зеленые глаза смотрели по-прежнему холодно и спокойно.
Зябко мне стало. И все же, преодолев себя, я спросила:
— О каком саде ты говоришь?
Гарью запахло. Вместо дивного сада с фонтанами, с цветами, с птицами чудными мертвая, выжженная равнина раскинулась. Куда ни кинь взгляд — только земля черствая, потрескавшаяся, хрупкая и звонкая, как глиняные черепки. Да Алый Цветок между нами. Последний цветок. Заветный.
