Рядом с отцом, глотая слезы, застыл юный Иштан. Уголки его бледных губ дергались, ясный взор туманился. В гробовой тишине они отнесли усыпанную прозрачными ягодами ветвь в храм Луны — возможно, этот дар хоть немного умилостивит богиню. Хотя в глубине своих сердец все понимали — надеяться не на что. Душа Йонсаволь никогда не попадет в Мир-без-Времени…
Закончив подношение, отец и сын молча вышли из храма и двинулись через рощу. Неподалеку их ждал Кравой. Снадобье помогло — его раны не кровоточили, тем не менее, он выглядел убитым и больным. Не говоря ни слова, он пошел рядом с велларами. В неясном свете луны все трое выглядели жалкими и осиротелыми.
— Что ж, — заговорил через некоторое время Лагд, — нам больше не на что надеяться. Силы Моав теперь не на нашей стороне — нам придется выступать на берег без нее. Завтра я собираю совет.
Услышав слова отца, Иштан встрепенулся.
— Отец, разреши мне сказать!
Лагд и Кравой с удивлением повернули головы. Старший веллар кивнул.
— Я бы никогда не решился перечить твоей воле, но мне кажется, нам стоит выждать еще немного. Вдруг еще что-то изменится!
— Что дает тебе основание думать так?
Юноша поднял взгляд на отца — сестра ведь твердо наказала ему хранить ее секрет до прихода Сигарта!
— Просто мне так кажется, — поспешно ответил он. — Мы ведь ничего не потеряем, если немного подождем, правда?..
Князь Рас-Сильвана задумчиво взглянул на висящий высоко в небе диск луны — он был едва различим среди туч.
— Не знаю, почему, но мне хочется верить твоим словам, ведь даже сама Эллар порой не видна за облаками, — тихо произнес он. — Кто знает, может, правильное решение сейчас точно так же скрыто от нашего взора… Хорошо, я не буду пока собирать велларов.
Кравой изумленно перевел взгляд с отца на сына — воистину мысли лунных магов непостижимы! Иштан облегченно вздохнул.
Глава 2. Одиночество
Жуткий плач, дрожавший над лесом, стих только к вечеру. Отчаянье хэура сменилось невыносимой тревогой. Не в силах оставаться в этом страшном месте, где трава была еще бурой от крови Моав, он поднялся с земли и побрел в лес, под сень которого они так и не успели дойти. Нежданный снегопад прекратился, мутные сумерки быстро опускались на верхушки деревьев. Откуда-то сверху доносилось насмешливое уханье совы: «Убил! Убил! Убил!» — послышалось Сигарту в ее крике. Он шарахнулся в сторону, зацепившись за колючий куст — ему показалось, что цепкие ветви пытаются его ухватить. Он рывком освободился. Во рту появился металлический вкус — Сигарт с ужасом посмотрел на руки и вздрогнул: в темноте ему показалось, что они залиты кровью. Он вскрикнул и побежал прочь, не разбирая дороги.
Исцарапанный, в порванной одежде, к утру он набрел на небольшую пещеру на берегу лесного озера. Поняв, что он невыносимо хочет пить, он присел у кромки берега, зачерпнул зеленоватую воду. Мягкая водяная трава колыхнулась и нежно коснулась его руки, заставив его отскочить. Сигарт весь дрожал — под его ладонью как будто скользнули тонкие лунные волосы Моав, в которые он так любил зарываться лицом, руками… Глухо застонав, он бросился было прочь от воды, но ночная усталость давала о себе знать. Не в силах идти дальше, он остался на берегу озера — свернулся клубком в сухих листьях на дне пещеры и заснул. Но сон был тревожным — его то и дело окликал голос эльфы. Несколько раз он пытался забыться, но звуки в голове не смолкали — наоборот, звонкий голосок становился все отчетливей, он пел, смеялся, говорил нежные слова, повергая хэура в дикий ужас. Наутро он чувствовал себя таким же разбитым и уставшим, как и накануне. Идти никуда не хотелось, его воля словно умерла вместе с Моав. И он остался…
Он провел в пещере у озера много дней, засыпал в шуршащих листьях в надежде на отдых, но отдыха не было — стоило ему сомкнуть глаза, как нежный голос был тут как тут. Проснувшись среди ночи в холодном поту, Сигарт почти ненавидел этот голос, ненавидел маленькую эльфу, растопившую холод его сердца, чтобы потом сжечь его дотла! А тихие слова звучали эхом в его голове, чудились в шелесте листвы, шуме дождя, отзывались ее тонким щебечущим голосом, так странно, почти по-детски выговаривающим слова. Наконец, Сигарт не выдержал — повалившись на колени и закрыв лицо руками, он закричал в пустоту:
— Возьми мою жизнь, Моав! Возьми, что хочешь, только замолчи!
Однако голос не мог умолкнуть, так как звучал из глубины его собственной души, с кровью вобравшей в себя душу маленькой эльфы: слова, которые не смогли найти путь из рассеченного горла Моав, теперь звучали во снах хэура… Желая усталостью вытравить ее голос из своей души, он метался по лесу, доводя свое тело до изнеможения. Все живое в ужасе пряталось, сходя с дороги, когда он рысью носился по оврагам, пытаясь до смерти загнать свое горе, прыгал по гладким камням у реки, то и дело срываясь в стылую воду. Бежать, бежать, чтобы не лишиться рассудка, чтобы не сойти с ума! Шум собственного дыхания смешивался с шумом крови, гудящим в ушах, и глухими ударами сердца — только так Сигарт мог заглушить голос, звучащий в его снах. В голове у него стучало, сердце бешено колотилось, едва не разрываясь в груди, но он продолжал неистовый бег, пока не падал от изнеможения, тяжело дыша взмокшими боками. Доползая до своей норы, он забывался тяжелым сном без сновидений, густым и душным, как черный дым. Но часто сон не шел — тогда хэур ночь напролет неподвижно лежал на прелых листьях, вцепившись зубами в жесткую ткань плаща, боясь впасть в дремоту, у которой был голос синеглазой эльфы, и глаза его горели во тьме, как два угля.
Когда наступало утро, Сигарт, пошатываясь, покидал свое убежище, оборачивался зверем, и все начиналось сначала. Если бы кто-нибудь увидел его теперь, то вряд ли узнал в нем прежнего полного жизни хищника. Уже много дней он ничего не ел — от одного вида крови его выворачивало. Пытаясь заглушить голод, он грыз молодые ветви, отыскивал тронутые ночным морозом дикие яблоки, но от этого только еще больше хотелось есть. Вскоре он настолько ослаб, что был не в силах больше бегать, но и лежать без движения тоже не мог. Пошатываясь, точно пьяный, он часами бродил по лесу, глядя перед собой безумным взором; ночевал, где придется, не в силах вернуться в свое жилище. Однажды, пробираясь сквозь лесную чащу, он набрел на болото. Оно было в самой глубине леса — мелкое, в зеленом мху, расцвеченном алыми ягодами клюквы. Ноги то и дело проваливались в этот пушистый ковер, вода чавкала под сапогами.
Знакомый запах донесся до Сигарта. Он остановился, осмотрелся. Все кочки вокруг были покрыты жесткими, похожими на проволоку, зарослями багульника. Шатаясь, хэур подошел к ближайшей кочке, грубо дернул один из кустиков, вырвав его с корнем, поднес к глазам. «Лунный цветок» — так называла его Моав… Воспоминание об эльфе больно ударило Сигарта. Видно, яд этой лунной богини был и впрямь силен, раз он так легко отравил его, влившись в его кровь вместе с поцелуями маленькой эльфы! Ему почудилось, он слышит тихий голос. «Цветок Эллар… горький, как отчаянье», — грустно шепнул он. Хэур застонал и с силой сжал в руке несчастное растение — некогда приятный запах теперь казался ему запахом тоски и безумия. Проклятый голос! Он заставит его замолчать! Он вытравит его, как вытравливают крыс из погреба!
Охваченный исступлением, он принялся лихорадочно обрывать рыжеватые побеги и есть их. Листья были жесткими и горькими, от их резкого запаха Сигарта тошнило, но он продолжал жевать их с каким-то остервенением. Он глотал их и тут же срывал новые, и снова глотал, преодолевая дурноту. Едкий вкус заполнял ему рот, в ушах гудело, на лбу выступил холодный пот. Сигарту показалось, что ему сдавили голову стальным обручем; он схватился руками за голову, упал в мох, покатился по нему, рыча от боли и страдания. В следующий миг его тело сотряс мучительный приступ рвоты — организм исторгал из себя яд, всеми силами цепляясь за жизнь. Алые круги поплыли перед глазами хэура, его тело словно закружилось в воздухе, будто кто-то забавлялся, играя с ним… Он хотел сорвать еще листьев, но пальцы не слушались его, а сами кусты расплывались, как в тумане.
Его тошнило снова и снова, и все вокруг крутилось, заволакиваясь алым. Он не понимал, где он и где земля, и где небо. От раскалывающей голову боли и непрекращающейся дурноты он отупел; ему казалось, что вместе с горькими ядовитыми листьями он выблевал и свою душу, и все свои чувства. Сигарт не чувствовал больше ничего, ничего не хотел, ни о чем не думал — тяжелое отупение охватило его. С трудом поднявшись на четвереньки, он пополз прочь от болота, шатаясь и волоча свое тело, точно больное животное. Дотащившись до своей пещеры, он с болезненным стоном упал на сухие листья и провалился в небытие.
***
Сигарт не знал, сколько он так пролежал — когда он открыл глаза, все вокруг было покрыто инеем. Он продрог до костей, тело затекло и болело. Поежившись от холода, он почувствовал, как саднят содранные руки и ноги, как ноет каждый мускул. И еще он ощутил голод — дикий, звериный голод, ставший на одну линию с жизнью. Ему захотелось мяса, горячего, свежего, только что пойманного! На грани смерти загнанное тело хэура снова возвращалось к жизни, его воля брала свое, через боль заставляя подниматься и идти на поиски добычи.
