Но зато Дмитрий хорошо усвоил из лекции, что звезды – не для Иных. Может, это и правильно. Маги, колдуны, оборотни, они из того мира, где небо держат атланты, Землю – слоны и черепаха, а первая и вторая космические скорости еще не открыты. Они были чужими на празднике жизни, когда взлетел первый спутник, поднялся на орбиту Гагарин, пристыковались «Союз» и «Аполлон». Для Иных Луна – солнце мертвых, а не плацдарм для луноходов.
Дмитрий шел не торопясь и смотрел на звезды, как будто прокладывал маршрут. Хотя дорога была ему отлично известна. Откровенного разговора с обсерваторской братией у него все-таки не получилось. Но осталось стойкое чувство, что поэты темнят в самом прямом смысле.
Компания отвечала на его вопросы крайне аккуратно и сдержанно. И это после спора о том, по настроению получают свой цвет или по природной склонности! «Мертвым поэтам» вообще была свойственна запальчивость. А тут ее не было и в помине. Они вроде бы говорили всё – и ничего. Дреер начал даже подозревать, а не используется ли сейчас популярный среди школьников Заговор Зубов. Хотя уровень каждого из семерки в отдельности был невысок, все вместе они могли сотворить что-то хитрое. К тому же с ними эта девочка… Однако лично Сорокин, маг первого уровня, повесил на Дмитрия заклинание-нейтрализатор под названием Крупица Истины, и девяносто девять целых и еще сколько-то там сотых приемов на Дреере просто не могли сработать.
– Вы поймите, – убеждал Дреер, – если кто-то здесь орудует, это же на всю школу тень. До Стаса вон уже докапывались. Еще два-три случая, и сюда нагрянет армия Инквизиторов. А полномочий у них будет больше, чем у Стригаля. Извини, Стасик…
Он увидел, как скривился Алексеенко.
– Дмитрий Леонидович, – сказал Комаров. – Вы тоже поймите. Да если бы мы сами знали, кто тут кому и чего! Вы думаете, нам кто-то скажет? Мы кто? Мертвые поэты. Низшие.
– Ага, – подхватил Гоша. – Вот-вот. Отбросы Сумрака.
– Гоги! – укоризненно прикрикнула на него Маша Данилова.
– А что я такого сказал? – удивился Буреев.
Дреер еще немного посидел с ними, сделал хорошую мину при плохой игре, чтобы не выдать своего фиаско. Рассказал пару литературных баек из жизни Иных-фантастов времен своего ученичества в московском Дозоре. Поэтам особенно понравилась бытовавшая несколько лет назад гипотеза, что можно превратить обычного человека в мага или, во всяком случае, резко продлить срок его жизни. Для этого сразу много Иных должны написать книги, где человека по-разному убивают. Говорили, даже нашелся один доброволец, но эксперимент успехом не увенчался. По крайней мере Иным доброволец пока еще не стал.
Потом Дмитрий ушел. Спать не хотелось абсолютно. Что касается учеников, то растущие Темные могли бодрствовать хотя бы и неделю, и здоровью это не угрожало, равно как и просиживание на холодном полу ночь напролет.
Дреер прошелся по школьному двору. Вышел в темный парк и двинулся по аллее. Оглянулся на башню обсерватории. Та выглядела безжизненно. У «мертвых поэтов» был резон скрываться даже после того, как убрали из школы Стригаля.
А началось с того, что была примерно такая же ночь. Только Дмитрий не ходил бесцельно, как сейчас, а возвращался в жилой корпус педагогов из клуба. Они засиделись с учителем химии Быковским, тот взялся обучить Дреера некоторым магическим трюкам. У словесника даже кое-что получилось. Дмитрий возвращался чуть ли не вприпрыжку, размахивал руками и едва не налетел на фигуру, которая съежилась на краешке парковой скамьи.
Чтобы спасти авторитет, Дреер требовательно посмотрел сквозь Сумрак и увидел печать оборотня. По индивидуальному рисунку он уже вполне мог распознать, кто это.
– Стас? – Дмитрий наклонился к фигуре. – Ты почему не спишь? Куда вообще комендант смотрит?
Вместо ответа Стас Алексеенко упал со скамьи на землю и начал трансформироваться.
Словесник уже видел такие превращения, но лишь в записи. Трансформация оборотня в юном возрасте была очень интимным процессом и воспринималась им не лучше, чем, к примеру, поллюции. На глазах чужого, тем более Светлого…
Но здесь… было что-то не то. Стас выпускал когти на одной руке, а затем тут же втягивал обратно. Одна его нога превратилась в заднюю лапу, разорвав штанину, а кроссовка и вовсе разлетелась в клочья. Но другая нога по-прежнему оставалась человеческой. Челюсти как будто пульсировали, они то начинали переходить в волчью пасть, то возвращались к прежнему облику. И при этом Стас катался по земле, стонал, временами даже рычал. Изо рта пошла пена.
Дреер был проинструктирован, что делать. Тут же мысленно вызвал обоих школьных целителей, Светлого и Темного. Не дотрагиваясь до корчащегося Стаса, они подняли его с помощью телекинеза и перенесли в интернатовский лазарет. Дреер, разумеется, просочился за ними.
Он не понял, что там наколдовали два эскулапа, но Алексеенко, лежа на койке, целиком вернулся в свой обычный человеческий облик. Светлый целитель Семенов качал головой, смотрел ауру, проводил какие-то манипуляции. Его Темный коллега, классический русскоязычный немец Карл Фрилинг, был куда спокойнее. В конце концов он даже остановил коллегу:
– Неужели не видишь?! Это же Правдолюб! Посмотри на зрачки, на радужку. И в ауре характерные сполохи внизу.
– А ведь точно, – сказал Семенов. – Т-твою дивизию!..
– Что такое Правдолюб? – подал голос Дреер.
Фрилинг повернулся к нему со странно недоброй усмешкой. Вообще пожилой врач благоволил учителю словесности, несмотря на его Светлую принадлежность. Очевидно, из-за фамилии.
– Допросное заклинание Инквизиторов, молодой человек. Говорят, очень помогало во время следствия по делу магов из «Анненэрбе» в сорок пятом. С одной стороны, крайне эффективно. В былые годы действовало даже на тех ведьм, что выносили обыкновенные методы дознания третьей степени. С другой стороны, показания, данные под его действием, принимаются на Трибунале. Формально это не пытка.
– А на самом деле? – Дреер почувствовал, как голос дрогнул.
Фрилинг пожал плечами.
– Я на себе не испытывал. Вообще я плохо знаю… серую магию. Но насколько мне известно, Правдолюб используется лишь как последнее средство, если вина подследственного не подлежит сомнению. И применяется только к Иным старше пятидесяти лет. Врать или скрывать что-нибудь… делается очень больно. А правду говорить легко и приятно.
– Зар-разы! – прорычал Семенов. – С-сучьи потроха в мантиях.
– Это не Лихо, Петрович, – урезонил Фрилинг. – Он же все-таки ваш… белый, так сказать.
Дмитрий немедленно вспомнил, как за спиной обоих школьных надзирателей ходил стишок «один Серый, другой Белый, два веселых гуся». Он знал, что Стригаль до перехода в Инквизицию был Темным. Сколько ему лет на самом деле, никто не мог бы сказать уверенно. Наверное, знал директор Сорокин, но тот не распространялся.
Стас тем временем уже совершенно затих. Семенов вколол ему обезболивающее, потом успокоительное.
– Этих сволочей надо отсюда поганой метлой, – заключил он, вытащив шприц.
– Мы все под ними ходим, – по обыкновению спокойно заметил Фрилинг.
Ему было лет триста, насколько знал Дмитрий. Фрилинг был выявлен и инициирован поздно, когда ему перевалило хорошо за шестьдесят. Старый циник уже в силу характера не мог быть Светлым. Но людям он никогда не вредил, соблюдая клятву Гиппократа. Напротив, снимал боли у пациентов, забирая весь их внутренний негатив. Даже нервных больных так вылечивал. Эта способность, природы которой до инициации Фрилинг сам не понимал, обеспечила ему в своем местечке славу непревзойденного лекаря и обширную практику. Получился своеобразный симбиоз: Темный маг тянулся к людям, когда им плохо, а те шли к нему, чтобы от этого избавиться. А между делом Фрилинг стал пользовать и своих. Времена стояли хотя и формально просвещенные, но все равно глухие в плане толерантности к разного рода нежити. Оборотни приносили ему собственных детей с какими-либо отклонениями, и Фрилинг постепенно обрел в своей среде редкий опыт.
В годы Второй мировой оказывал врачебную помощь бойцам германского Сопротивления и даже укрывал, отводя глаза тайной полиции. На Нюрнбергском трибунале проходил свидетелем. После войны осел в Западном Берлине.
Но, видимо, и за ним водились какие-то грешки, как за любым Темным. Благодаря этому Инквизиция и уговорила Фрилинга вылезти из берлоги и стать одним из двух школьных докторов.
– У него же слепок ауры должен остаться! – пробормотал Семенов. – Четкий еще, это ведь последнее, что он видел. Сейчас сниму! Как ни крути, вещдок.
– Петрович, – вдруг сказал Фрилинг. – Я не буду свидетельствовать против, если что.
– Я буду, – сказал Дреер.
А вот зачем он сделал то, что сделал потом, объяснить себе было трудно.
Дмитрий вышел из лазарета и вместо того, чтобы прямиком идти к директору Сорокину или просто направить ему мысленную докладную, поднялся на второй этаж и завернул в крыло, где находился кабинет надзирателей.
