– Не довелось еще… А что?
– Ох, не все там так просто! – пропел бульбаш. – Например, нам кажется, если поделить свое «я» на количество насельников, это плохо, да? Нас ведь с детства пугали!.. На самом деле ты себя делишь, но и получаешь от каждого! Говорят, сейчас тут двести семьдесят три сирых вместе с послушниками. Так сколько ты себе прибавишь? Вот!.. Кроме всего, они тут становятся единым целым, и в этом кроется великая сила. Думаешь, они рубахи шьют да пояса? И сидят на цепи, прикованные к камням? Как раз!.. Не верь каликам, они умышленно вводят араксов в заблуждение и разносят отвращающие слухи о Сиром. Это чтобы не совались сюда без дела. Или в самоволку не лезли, как Сыч. Послушай опытного человека, я бывал там трижды и кое-что понял.
Это больше походило на хвастовство, чем на некое откровение, поэтому Ражный съязвил:
– Тебя что, на экскурсию водили?
– Ага, дождешься, сводят, – проворчал Вяхирь. – Да ведь я же полещук! Для меня ихние заслоны – тьфу…
– Что же Сыч не может дороги найти?
– Хотел бы – нашел. Сыч на Вещере приключений ищет, а не истину. А кто приходит сюда, чтоб познать тайну Сирой обители, тому она и открывается. Хочешь, научу, как в Урочище пройти?
– Научи, – не сразу согласился Ражный, застигнутый врасплох таким предложением.
– Ни днем, ни ночью туда не суйся, бесполезно, – заявил Вяхирь тоном учителя. – Все будет мимо. Рядом пройдешь и не заметишь. Не знаю пока, кто от Сирого отводит и не пускает – охрана ли из этих, что на ветру стоят, или буйные араксы… Словом, над Урочищем все время висит своеобразный энергетический покров. Крыша может съехать, если попадешь в зону.
Ражный внутренне напрягся, вспоминая ту легкость, с которой он впервые без тренажера оторвался от земли, – уж не в покров ли этот попал?..
Бульбаш сделал паузу и поднял палец:
– Но есть одна щелка!.. Я уже несколько раз проскакивал в нее и, видишь, жив-здоров!.. Слушай внимательно! Если идти от меня строго на запад, через девять километров начнется легкий такой подъем. Ты там остановись и жди, когда потухнет Венера и поднимется заря. И дальше беги, понял? Чуть опоздаешь – не попадешь. А когда взойдет солнце и погонит ветер, увидишь Урочище. В это время радун сдувает покров и Сирое открывается. Оно в дубраве, на высоком холме, издалека видно. Но в это время глаз да глаз нужен, потому что стоящие на ветру не дремлют. Поймают – хана! Но ничего не бойся, у тебя будет секунд пятнадцать, чтоб прорваться, должен успеть. В Урочище спрячься где-нибудь, затаись и смотри сколько влезет. Насельники там спокойно живут, потому что у них совсем другое восприятие мира. На тебя и внимания никто не обратит. Народу там много, и все прибывают и прибывают. Они друг друга в лицо не знают, да и, похоже, знать не хотят. Они ведь не личности, как мы это понимаем, а вроде бы одно целое. Я там теперь в открытую по улице хожу… На следующее утро так же, на восходе, проскочишь назад.
– А туман? – спросил Ражный.
Вяхирь недоуменно вытаращил глаза:
– Какой туман?
– Там же все время висит какое-то облако. И все колеблется…
– Не знаю… Ни разу не видел. А ты откуда знаешь про туман?
Ражный поймал себя за язык, ибо вспомнил, что видел этот туман, все время находясь в состоянии полета нетопыря, коим не владел полесский вотчинник.
– Да говорят… – уклонился он от ответа.
– Говорят, в Москве кур доят, – проворчал бульбаш. – Сходишь, поглядишь на свое будущее. Может, и избу ставить не придется. Только если уйти с Вещеры вздумаешь, топор и тулуп мне оставь…
Прорываясь сквозь густой молодой сосняк на сигнал радиомаяка, Савватеев подумал, что в этой операции пока что безукоризненно работает только техника; в общем-то хорошо подготовленные, прошедшие «горячие точки», люди почему-то сдают, не дотягивают до необходимого уровня, без которого невозможно провести эту «кавалерийскую» операцию.
Точно выйдя на сигнал, он оказался в голой, по-осеннему шелестящей от палой листвы дубраве – явно посаженной руками человека, ибо сами по себе эти деревья здесь не росли. Савватеев остановился, прислушиваясь, и сначала ему показалось, будто он оглох: вдруг все стихло, замерло, в том числе и радиомаяк, и от этой ли тишины или от мрачноватого черного леса вдруг стало не по себе. Не страх, а предощущение страха, как в детстве, на миг оцепенило его, и по разогретой от напористой ходьбы спине побежали мурашки.
Скорее всего, это была дубрава, где погиб подчиненный Озорного…
– Эй? – негромко окликнул Савватеев, больше для того, чтобы избавиться от неприятного состояния.
Голос уткнулся и пропал, словно в вате. Радиомаяк работал, на дисплее дрожал мерцающий огонек, однако по его затухающему накалу стало ясно, что Коперник мгновенно отдалился на несколько километров, хотя еще минуту назад был совсем рядом…
– Коперник?! – крикнул Савватеев и непроизвольно передернулся, словно от озноба.
И услышал сдавленный стон, будто бы исходящий откуда-то из-под земли…
Он сделал несколько шагов на этот звук и в темноте чуть не споткнулся о мертвого офицера, ничком лежавшего на земле. И только тогда рассмотрел белеющее пятно лица Коперника, прислонившегося к дубу.
Савватеев включил фонарик, и оказалось, что лицо не такое и белое, а скорее сине-серое, уже заплывшее: от глаз остались щелки, из носа по губам и подбородку текла кровь.
– Как это произошло? – Он перевернул бойца на спину, посветил в лицо.
У Коперника начинались рвотные позывы, он стоял, держась за дерево, качался, как пьяный, и плевался – вероятно, было сильное сотрясение мозга.
– Мужик этот… – хлюпающим голосом выдавил он. – Боец наехал, как приказано… А он его сначала, потом меня…
– Какой мужик?
– Ну, старик… Ходит – подпрыгивает…
– Чем?
– Не видел… Нос проломил, может, кастетом…
– Кастетом?! – неожиданно для себя заорал Савватеев. – У старика с опятами кастет? Ты что мелешь?..
Офицер вздрогнул всем телом, словно от удара током, издал хрипящий звук, задышал, и это воскрешение привело Савватеева в чувство. Он положил бойца на бок и встал.
– Дальше что? – спросил он у Коперника.
– Не помню… Отключился… В глазах сверкнуло, и все…
– Оружие где?
– У меня… Когда очнулся, думал… Нет, не взял оружие… Только корзины старух.
– Ничего не понимаю…
– Голова болит…
– А так вам и надо! Позор!.. – Савватеев оборвался на полуслове, поняв, что снова заводится. – Ладно, потом разберемся. Сейчас обоим в машину и в ближайшую больницу.
Он связался с Вараном, велел прислать двух бойцов и пошел назад, к базе, теперь уже почти уверенный, что Каймак убит и закопан где-то здесь. И никакой политики нет, чистая бытовуха: приехали крутые бандиты, возник конфликт с местными и этот или какой-нибудь другой дедок стукнул холеного борца за права человека. Потом была разборка, и хозяин базы убежал за рубеж…
Думая так, Савватеев ловил себя на мысли, что все время прибавляет скорости, борется с желанием оглянуться и часто, как-то конвульсивно передергивается от знобящего детского страха. Дубрава давно уже осталась позади, но испытанные там ощущения, словно рой комаров, все еще вились над разгоряченной головой.
Вероятно, грибники с егерем преспокойно улеглись спать, по крайней мере света в окнах крестьянской избы не было, а собаки выпущены из вольера. Стоило подойти поближе, как поднялся суматошный лай, а крупная немецкая овчарка пыталась перепрыгнуть изгородь. Бойцы рассредоточились по опушке леса вдоль забора и практически перекрыли базу. Теперь оставалось подержать ее обитателей в напряжении до утра, и если преступник здесь, то не выдержит и постарается выскочить из западни. Самое невыносимое положение сейчас для человека, причастного к убийству, – неизвестность, неясность обстановки, и чем больше возникнет у него вопросов, тем сильнее он взвинтится и, потеряв хладнокровие, если не побежит, то обязательно чем-то выдаст себя.
Надо было поджечь на воре шапку…
Дорога к базе и обход постов несколько успокоили Савватеева, по крайней мере что-то начинало проясняться, и это совсем неплохо, что один из обитателей базы клюнул на провокацию с отобранными у женщин корзинами и проявил агрессию. Теперь есть официальная причина рано утром захватить базу и задержать всех, там присутствующих.
Савватеев устроился на берегу, чтобы видеть пристань базы и всю ее часть, выходящую к реке. Первый час тишины и покоя прошел в напряженном ожидании, но за это время ничего не шелохнулось, не скрипнуло, а гладь воды в реке все более казалась ледяной. На втором часу он ощутил, что его клонит в сон и подгибаются ноги, поэтому сначала присел под тополь, а потом и вовсе прилег в густую осеннюю траву. Поборовшись с дремотой несколько минут, он на мгновение закрыл глаза и тотчас утратил реальные ощущения, поскольку услышал пронзительный детский плач.
