Когда трёхдюймовый кружок на толстой рукоятке-пруте оказался прижатым к коже предплечья, Глостер не выдержал: заорал что было сил. Отвернулся: смотреть на дым, пошедший из-под тавра, было уже выше его сил!..
Но руку из-под раскалённого металла он не выдернул. Только шевельнул ею пару раз, пытаясь приспособиться к сильному давлению, которое палач удерживал уверенной рукой – Глостер понимал: чтоб посвящаемому же было не так больно!
После первого вопля Глостер сжал челюсти так, что заскрипели зубы, и из его уст вылетал уже только хриплый рык – словно у раненного марала.
В ноздри ударил омерзительный запах горелой плоти – его плоти! Глостера замутило, пальцы на руках невольно сжались в кулаки, губы вновь оказались прокушены. Видно тоже стало плохо – брызнувшие сами собой слёзы сделали всё окружающее нерезким.
Длилась пытка-прижигание не больше пяти секунд.
Глостер знал это, и сам видел наложенные его сверстникам, ещё свежие, печати. Но всё равно – ему казалось, что с ним это происходит буквально часы!..
Наконец палач аккуратно убрал раскалённый металлический кружок.
Глостер позволил себе расцепить стиснутые зубы, и свободной рукой снял отдающую невыносимой болью руку с табуретки. За ней потянулась ткань, упавшая прямо на пол. Несколько волокон кенафа, из которого изготовляли в Общине мешки, даже остались висеть на тыльной стороне предплечья – прилипли. Палач забрал табурет, подобрал мешковину, и удалился тихо и безмолвно – грозный Призрак Правосудия и Закона, постоянное напоминание о том, кто и что ждёт ослушников и святотатцев… Глостер застонал. Слёзы утереть даже не пытался.
Верховный жрец, с, как показалось подростку, одобрением, сказал:
– Новопосвящённый Глостер, адепт Великого Каризаха. Ты принят в Братство. А сейчас можешь идти. Придёшь сюда через два дня, в полночь. Ты должен будешь показать наложенную печать полному диску Заступницы. Это всё.
Глостер, ощущая, что всё ещё не в состоянии пошевелиться, так, прямо с колен, и наблюдал, как серые тени жрецов скрываются в черноту между титанических постаментов, и исчезают – будто растворяются в густом, словно сироп, сумраке зала Святилища.
Но вот и затих шелест чуть слышных шагов. На уши навалилась тишина.
Глубокая, проникающая, казалось бы, в самые потаённые уголки его мозга.
О… Великий Каризах – да, теперь он имеет право так молиться, что вслух, что про себя! – почему нет сил встать?! Ведь физически он почти не пострадал?!
Глостер перевёл наконец взгляд на круг печати на своём правом предплечьи.
О Каризах, чтоб вас!.. (Нет, так думать нельзя!!! Кощунство!)
Печать выглядела ужасно. А уж болела!..
Ничего, главное теперь – дойти до дома. Там мать намажет на ожог освящённого елея – оливкового масла, и всё пройдёт… Не сразу, конечно, а недели за три.
Но печать, выжженная в его плоти и коже, и указывающая, что он, как бы ни сложилось в дальнейшем – изначально принадлежал к адептам Великого Каризаха, останется с ним навечно!
Дома мать принялась как обычно, когда он приходил больным или уставшим, хлопотать вокруг него, и что-то, такое домашнее и привычное, приговаривать. Глостер плохо воспринимал слова, скорее – только общую интонацию. Сочувственно-обеспокоенную. И с нотками священного трепета перед жрецами, и самим Каризахом.
Сама мать, Дайанира, была служительницей Раввины, Богини плодородия.
Может, поэтому у Глостера и было шесть братьев и две сестры.
Все они уже были дома: Рувим и Пан вернулись в выгона, где помогали пасти Общинное стадо, Доннер, отстоявший смену в пекарне, всё ещё пах свежевыпеченным хлебом, Марица просто лежала на лавке спиной к печи, свернувшись калачиком – грелась после работы в общественной прачечной. Рони, чесавшая у окна шерсть, спросила:
– Больно?
Глостер знал, что младшая сестра и правда – сочувствует. И знает, что и ей, и остальным придётся в свой черёд пройти через это. Поэтому просто кивнул. Пугать описанием того, насколько больно, не стал.
Дверь отворилась, вошёл отец. Ему достаточно было одного взгляда, чтоб просчитать ситуацию. Отцом Глостер гордился: не каждому выпадает честь стать дальносмотрящим. Разведчиком. Может, именно поэтому от взора Питера не укрывается ни одна, даже самая крошечная, деталь.
– Всё в порядке? – отец смотрел так, что ответить можно только одно:
– Да, отец.
Питер кивнул, и прошёл в родительскую спальню: переодеться. Маск-костюм разведчика слишком большая ценность, чтоб носить его просто так, когда работа выполнена.
Глостер вдруг поймал себя на странной мысли: неужели он отца – боится?!
Ведь именно после этого краткого диалога печать перестала болеть, и теперь только ныла – словно он просто сильно ударился. Или так произошло потому, что масло наконец подействовало?..
– Рони, Марица. Вытаскивайте казанки из печи. Собирайте на стол. – мать отошла наконец от Глостера, оставшегося сидеть на табурете у стола, с рукой на столешнице, и направилась к ларю с хлебом – самому священному месту в избе. Кратко помолилась Лару – божеству хлеба, перекрестилась. И только после этого открыла крышку и достала каравай.
Вышедший из спальни отец спросил:
– Ужин готов?
Марица и Рони как раз расставили у дымящихся, и испускавших восхитительный аромат свежей пищи, казанков, чашки, и разложили ложки.
– Готов, господин муж мой. Можно начинать.
Питер прошёл во главу стола, взял чёрно-коричневый каравай в обе руки:
– О Мирта пресветлый, дарующий нам жизнь, и Лар Великий, дарующий хлеб наш насущный! Благодарим вас за то, что сегодня нам есть чем поужинать. И молим о том, чтоб так было всегда. И просим заступиться за путников, больных, малых детей и стариков. И ниспослать пищу всем нуждающимся правоверным. Аминь.
Все поспешили рассесться на свои места. Питер прижал краюху к могучей груди, и стал нарезать куски. Ломоть Глостера сегодня оказался лишь чуть-чуть меньше, чем кусок самого отца. Глостер…
Почувствовал удовлетворение. Отец, хоть и принадлежит к Епархии Дока, Каризаха, похоже, уважает. Да и какая разница, какому Божеству теперь принадлежит жизнь Глостера, раз он наконец – полноправный член Общины!.. Он доказал своё мужество!
Каша из полбы получилась мягкой, разваристой. Печёная картошка с соевым соусом тоже не подкачали. Отец, облизав ложку, и убедившись, что все окончили трапезу, снова встал:
– Благодарим, о Мирта Пресветлый, и Лар Великий, за пищу, ниспосланную нам. Аминь. Молодец, мать. Сегодня каша какая-то особенная… С кореньями, что ли?
– Да, господин муж мой, с кореньями. Сельдерея и Цикория.
– Гм-м… Неплохо. Одобряю.
Больше отец ничего не сказал, уйдя в спальню. Глостер знал, что там он ляжет на широкую семейную постель – массивную деревянную раму на тумбах-обрубках толстенных стволов, на которую натянуто много-много кожаных ремней, прикрытых сверху шкурами маралов и медведя. И будет отдыхать до тех пор, пока мать не взойдёт на это ложе.
А затем…
Да, затем.
Глостер знал, отлично понимал, что затем родители будут возносить жертвы покровительнице матери, молиться ей, и делать Семье новых детей – брата или сестру.
Да оно и правильно: маленький Кай не дожил до года, а малютка Люба умерла при родах… А посёлок Общины до сих пор стоит почти ненаселённым – больше половины домов пустует. Последняя эпидемия нью-кори выкосила больше трёх четвертей жителей.
А чтоб Община жила нормальной жизнью, нужно чтоб население вернулось хотя бы к тому состоянию, которое было пять лет назад: полторы тысячи человек.
Мать приказала:
– Пан, Рони. На двор. И – спать.
Когда младшие, совершив положенные приготовления, скрылись на полке печи, Марица спросила у матери:
– Госпожа мать. Можно мне посмотреть на печать Глостера?
Мать поколебалась. Но затем, видимо, решила, что вреда от этого не будет:
– Можно.
Глостер положил руку снова на столешницу, так, чтоб сестре было удобней. Он понимал, почему ей это интересней, чем остальным: через год наступает и её черёд отдаться в лоно Епархии Астарты, богини рукоделия и врачевания. И она, разумеется, боится. Боли, тяжёлого обучения всему тому, что должна знать и уметь домохозяйка, и тех обязанностей, которые кроме этого придётся выполнять в Храме целых три года – до того момента, пока её не выдадут замуж.
– Госпожа мать. А что это за закорючки – вот здесь, по кромке?
Глостер, до этого видавший Печать Каризаха только на других адептах, и сам решился наконец взглянуть попристальней не на опухоль и багрово-красную обожжённую плоть, а на то, что теперь навечно оказалось запечатлено на его предплечьи. Его-то больше всего напрягало злобное выражение, пусть крошечных – но глаз монстра, взиравшего с центра круга. А о том, что закорючки, бегущие по кромке круга, ещё могут что-то такое обозначать, он даже не подумал. Ну – закорючки и закорючки!
