Ознакомительная версия.
– Из-за тебя я раньше времени стала старухой!
– Ты молода и красива по-прежнему, – пробормотал он.
– Кто я тебе – жена или чужая баба? Почему ты брезгуешь мной?
– Я жалею тебя, – сдавленно произнес Никсик. – Жалею и люблю… как сестру.
– Как сестру! – простонала мать. Хотела что-то добавить, но тут засекла притаившуюся за очагом Олджуну и, как всегда, выставила ее на улицу.
Занедужив весну назад, Кэнгиса стала много думать о пище. Еды в семье всегда не хватало, но теперь мать подметала со стола все подчистую, словно тот, кто в ней поселился, имел бездонный желудок. Никсик начал прятать от жены скудное довольствие. Мать злилась, орала. Он жалел ее и выделял дольку, потом еще и еще… Не голодала в семье одна Олджуна, с утра до ночи промышлявшая в лесу.
Бабушка передвигалась по юрте, держась за стены. Она походила на тень – была такая же темная и плоская. Порой девочке казалось, что бедное старушечье тело истончается и тает, как тает по весне вставленная в окно пластина льда. Никсик похудел так сильно, что над впавшими висками выперли кости черепа, а скулы, наоборот, провалились.
В Месяце кричащих коновязей[73] и дальше, в Месяце водяных духов[74], сытыганцы попа́дали от простуды и голода, будто скошенная трава. Скончалась бабушка. Потом наступила очередь ослабшего Никсика цепляться за свою чахлую тень, словно двойник на стене мог его поддержать. От голода у старшины Сытыгана часто мутилось сознание. Опасаясь, что отчим помрет и оставит ее с прожорливой матерью, Олджуна сбивала со старых сосен заледенелую кору и долбила омертвевшую заболонь. Разгребая сугробы, разводила дымные костерки над норами спящих сусликов – луговых собачек и охотилась за выбегающими зверьками. В удачные дни удавалось раскопать припасы семян и кореньев полевых грызунов или, хорошенько пошарив в глубоком дупле, разорить беличью кладовую.
Кэнгиса встречала дочь алчным возгласом:
– Что-нибудь принесла?
– Тебе – ничего, – грубила Олджуна.
Кэнгиса отворачивалась к стенке и плакала. Никсик щелкал девочку по носу:
– Мать не жалеешь!
– Зато ты жалеешь! – кричала Олджуна, тоже плача от обиды и злости. – Дожалеешься, она и тебя сожрет!
Никсик сокрушенно вздыхал и, пошатываясь, брел к очагу обдирать принесенных падчерицей сусликов…
В Месяц рождения[75] с едой стало чуть проще. Собачек теперь можно было залить водой, она уже не замерзала сразу. Ловить вымокших зверьков все же полегче, чем ждать у костров, зажженных над выходами их многоветвистых нор. Потом воинский мясовар Асчит привез и разделил по семьям аймака посланную Хорсуном конскую тушу скудного весеннего забоя. Немного окрепнув, Никсик вышел на общую подледную рыбалку. На столе появились отощавшие за зиму караси. Олджуна установила на талой земле прикрытые ветками доски-ловушки, усеянные мелкими петлями. В них запутывались белые и красные снегири. Пришло лето, выросли съедобные травы и ягоды. Девочка до оскомины объедалась черемухой. Жадными горстями хватала с колких кустов нечистую медвежью ягоду малину. Рот и пальцы ее синели от сока голубики и черно-сизой водянистой шикши…
В начале осени Олджуна набрала в болотистом мелководье несколько больших корзин коровьего лакомства – корней сладкого сусака. Шарила по илистому дну тупым багром. Нельзя тыкать в озеро острым, не то невзначай проколешь глаз водяному духу. Рассердится он и утащит в глубину…
Мать высушила корни, истолкла в муку. Это была последняя работа Кэнгисы. Жаль, так и остался в Сытыгане мешок с мучицей, придающей кипятку густую, вязкую сладость. Наверное, сгорел вместе с тордохом Никсика. Олджуна еще не была в своем аласе после того, как там сожгли хижины.
Оставшись сиротой, девочка почувствовала облегчение. Она давно устала от матери и боялась ее вечного голода. Никсик же был неудачником. А таким отцом, как Хорсун, можно гордиться. Его слушаются, он красивый и славный, он – багалык! Хорсуну не надо ломать голову, где взять еду. В заставе каких только кушаний нет! Иные Олджуне и пробовать не доводилось. Жить стало легко и сытно…
Прижав к щеке раненую руку, она сладко зевнула и решила, что потихоньку убьет всех своих врагов.
* * *
Девочка заснула. Модун подоткнула ей одеяло с боков, задвинула занавеску. Уходить не хотелось. Свой дом без Кугаса и Дуолана стал немил.
Болот дергал мать за подол. Мальчик надеялся, что дома их ждут отец и дядя, что они наконец-то вернулись из мест, откуда так долго не шли. В нетерпении забежал в пустую юрту и остановился:
– Нету!
Заглянул во все углы и разочарованно развел руками, едва не плача:
– Нету Куга и Дола!
Сокрушенно качая головой, потыкал пальчиком вверх:
– Илбис.
Утром Модун попыталась объяснить сыну, почему мужчины не возвращаются. Малыш понял по-своему правильно: отец и дядя Дуолан отправились в верхнюю дружину к багалыку по имени Илбис. Когда они воротятся, Болот постарается убедить: у Илбиса плохо, там нет дома, нет Болота и Модун. А еще скажет отцу: «Болот болшой, не пачет. Болот тоже будет Посвящение». Вчера мальчик научился выговаривать трудное слово и повторял весь вечер. Над смыслом он не задумывался. Он знал его очень давно. Может, задолго до рождения.
Модун проделала всю дневную работу на восходе, поэтому зашла домой лишь затем, чтобы вооружиться луком. Закинув сына на закорки, она пешком ушла за крепость, на заветную поляну за Полем Скорби, где муж и деверь любили стрелять по мишеням. На окраине поляны стояло два высоких скрученных кедра, сросшихся кронами. Непонятно, как деревья, любящие горы, появились на равнинной земле. Только эти два и росли в долине. Когда-то братья в знак того, что ничто их не разлучит, притянули кедры друг к другу и переплели их стволы по обычаю верных родичей и друзей.
В дороге женщина рассказывала сыну:
– В пять месяцев отец впервые посадил тебя на коня. Ты не испугался, сразу крепко схватился за гриву. Кугас сказал, что из тебя вырастет добрый воин. Мы не знали тогда, что ты будешь мстящим воином.
В прежние времена будущего мстителя растили по-особому. Били ребенка плетью с твердыми узелками на концах. Кидали в него камешками, горящими углями и маленькими дротиками. Сбрасывали в глубокие ямы, откуда он мог выбраться, лишь применив смекалку и ловкость. Всячески пробуждали в мальчике злость, а в суставах его – упругость и гибкость.
Когда он достигал двенадцативёсного возраста, к запястьям его пришивали рукава рубашки, а потом резко сдирали рубашку вместе с кожей. На лице мстителя не должен был дрогнуть ни один мускул, пусть бы даже и катились по щекам горячие слезы. Последние слезы боли и жалости к себе.
В шестнадцать весен он уже умел увертываться от настоящих стрел и меча. Дух его становился несокрушимым, а способность переносить жестокую боль превышала человеческие возможности. Вместе с другими юнцами он проходил Посвящение, но не оставался в дружине. Наставники называли ему имена людей, погубивших родичей. Ботур брал лучшее оружие и уходил. Если врагов уже не было на свете, он квитался с их детьми. Порой стороны уже не помнили, с чего началась обида и кто кого убил первым, однако затянувшаяся вражда «от отцов» продолжалась до девятого колена. Завидев чужого, пришлого воина, люди любого поселения настораживались – вдруг это чей-то мститель?
Модун не знала случая, чтобы убийство произошло там, где все люди знакомы. Впервые такое приключилось в Элен. Но женщина была убеждена: Хорсун поступил правильно, уничтожив черного шамана. Теперь никто не посмеет безнаказанно гасить чужой огонь.
Она продолжала мучиться из-за того, что в день бури оставила жену багалыка одну. Вспоминая последний разговор с нею, запоздало чуяла: Нарьяна чего-то не договаривала, что-то скрывала. Боялась кого-то… Может, видела странника, поэтому убежала, пытаясь спрятаться от него? Думая об этом, Модун в бессильном гневе била кулаком о что-нибудь твердое. Пронзительная боль отдавалась по всей руке, и душевная надсада затихала на время.
– Я не хочу будить плетью тебя, спящего. Не хочу пробивать твою кожу игрушечными стрелами, – говорила женщина внимательно слушающему мальчику. – Но я хочу вырастить тебя воином не хуже, чем были твои отец и дядя. Я хочу, чтобы ты всегда их помнил… Человек-мужчина именем Меч! Ты будешь грозным, отважным бойцом. Придет время, и, стоя с раскрытыми небу ладонями, ты принесешь молитву Илбису. Попросишь бога войны сбросить знамение – три капли крови. Они обязательно прольются, обагрят твои ладони. Ты выпьешь священные капли и станешь очень сильным. Кровь в твоем теле будет кипеть гневом при одном лишь упоминании о черном человеке. О нашем главном враге…
Застелив толстой оленьей шкурой нижний развилок кедров-братьев, женщина удобно поместила в нем сына.
– Думаю, рядом с черным человеком найдутся подобные ему. Но ведь и ты не одинок! Плечом к плечу с тобой встану я, за нами встанут души Кугаса и Дуолана. Сойдемся с противниками, как сходятся солнце с луной, день с ночью и зима с весною! Ты поразишь мерзавца мечом и разрубишь его пополам от шеи до седалища. – Модун взмахнула рукой, показывая, как это произойдет. – А пока мы с тобой будем учиться. В следующем году, в Месяце прощания с урасой, я пройду Посвящение в молниеносные.
Ознакомительная версия.
