Они остановились подле прилавков со сладостями. Цетрон некоторое время созерцал разложенные на досках кулинарные чудеса, а потом двинулся дальше. Владелец провожал его улыбками и поклонами.
– Этому я тоже одолжил денег, – кивнул шеф гильдии. – Пятьдесят оргов. Нынче у него три лавки и собственная пекарня. А у того, рядом, торгующего сукном, возникли проблемы с налогами, один мытарь хотел посчитать ему шерсть как шелк, поскольку та была гладкой и ровной. Я объяснил мытарю, в чем состоит разница между шерстью и шелком. Знаешь как? Приказал сплести веревки из одной и другого, шелк намочил в уксусе, а шерсть – в соленой воде, завязав на них узлы, а потом поймал того мытаря и влепил ему по двадцать каждой по голой заднице. После десяти он различал их прекрасно – и более никогда не путал материал.
Они прошли еще мимо нескольких лавок и магазинчиков. Почти все купцы и ремесленники кланялись Цетрону, улыбались и здоровались. Альтсин дал бы голову на отсечение, что в этом не было замешанной на страхе униженности, обычной для людей, которые боятся за собственные жизнь и достаток. Его бывшего патрона одаряли истинным уважением, и вор задумался, как он мог не замечать этого несколько лет назад. Разве что потому, что тогда его интересовали лишь поручения от Цетрона, быстрые деньги, которые за них можно было получить, а не подробности деятельности Толстого. Когда человеку полтора десятка лет и он живет на улицах, то редко планирует дальше, чем на несколько дней вперед.
– А теперь нас убивают. – В голосе Цетрона появилась новая нотка. – Стража и эти хладнокровные сукины дети Бендорета Терлеха. Провозгласили священную войну с пороком, как они это называют, и каждый месяц собираются очищать новый район. Сперва арестовывают нескольких человек, и те исчезают в подвалах Совета. Что с ними делают… – Он явно колебался. – Этого я не знаю, но они умеют быть убедительными, поскольку все начинают говорить. А потом наступает время поголовных арестов и казней. Слышишь, Альтсин? Я сказал – «казней», а не «процессов». Они уже перестали играть в подобие закона, хватают людей, а на второй день – вешают их без приговоров. А даже самый последний карманник заслуживает того, чтобы судьи сказали ему, за что предназначена ему встреча с палачом и…
– Как выглядят люди графа?
Толстый искоса глянул на него. Он до сих пор не любил, когда его прерывали.
– Молодые, одеваются в черное и коричневое и носят, только не смейся, носят полуторники за спиною.
Альтсин описал ему происшествие, свидетелем которого он стал в Лужнике.
– А, да, Банлеар они очистили первым из районов. Люди старой асд-Фенле пытались сопротивляться, и все закончилось резней. Нынче там никто не правит, несколько маленьких группок, главным образом, не из города, грабят и убивают кого захотят. Но днем туда приходят патрули стражи и Праведные и выбрасывают за стены всех старых, больных и искалеченных. Нет, говорят они, для них места, город – это не приют, только сильные и здоровые могут здесь жить. Господину Битв не нужны шлюхи, нищие и преступники.
– Господин Битв?
Цетрон покивал, улыбаясь кисло:
– Верно. Потому что все это совершают они во имя Реагвира. Граф – его фанатичный приверженец. Он назвал своих головорезов с мечами Праведными и приказал им взять на себя обеспечение городской стражи. Совет лихорадит. Он подогревал ненависть между Виссеринами и гур-Доресами так долго, что вдруг оказалось, что оба рода уже не принимаются в расчет, а городом по-настоящему правит граф. Не один, впрочем. Иерархи Храма Реагвира встречаются с ним так часто, что им можно было бы и переселиться в Высокий город.
– А другие священники? Не возмущаются?
– А что они могут сделать? Ведь граф не поносит богов, а лишь очищает город от бандитизма и греха. С чего бы им укорять за битву со злодеями? Григхас тоже ничего не предпринимает. Должен был уже с год назад отослать весточку в Совет, что Лига не позволит так себя воспринимать, а вместо этого он сидит в Варнице и делает вид, что ничего не происходит.
Альтсин знал, как выглядят такие весточки. Внезапное исчезновение одного из патрулей стражи или пары низших чиновников, которым не удалось научиться дышать водой из каналов, служило сигналом, что Лиге Шапки не нравится, что на ее права в Нижнем городе покушаются. А когда и это не помогало, капитаны, купцы и ремесленники, связанные с членами Совета Города, начинали один за другим закрывать свои дела. И тогда Совет Понкее-Лаа или брался за ум, или бросал все силы городской стражи на охрану своих людей, прекращая охоту. Лига же достигала чего хотела.
Конечно, Совет мог продолжать противостояние, однако это означало бы войну на уничтожение, горящие корабли и склады, трупы на улицах Высокого и Нижнего города, наемных убийц на крышах. Никто бы не выиграл эту войну, а даже если бы сумел – вышел бы из нее настолько ослабленным, что зализывал бы раны годами. Обе стороны предпочитали сохранять неустойчивое равновесие.
Однако, чтобы все так закончилось, Совету Города должна была противостоять сильная и умело управляемая Лига Шапки. Отдельными районами и даже улицами правили полунезависимые гильдии преступников, но все их главари традиционно приносили клятву анвалару, великому вождю Лиги. Отдавали ему также десятину от доходов, взамен ожидая помощи в разрешении споров, исполнения Кодекса и посредничества при конфликтах с законом. Многие из преступников вышли из подвалов после передачи определенной мзды соответствующим людям, в приговорах многих заменили колесование на галеры, с которых можно и сбежать, или на изгнание, откуда можно и возвратиться.
Однако в ситуации, когда Лигой руководил неудачник вроде Григхаса и каждой из лиг приходилось самой справляться с нападениями графа и его фанатиками, невозможно было сдержать резню. Ничего странного, что Толстяк готовился к войне. Если и существовало нечто, что он любил больше своего города, то была это Лига Шапки, а вернее, ее идеализированный образ. Альтсину пришлось бы признать, что мало кто подходил на роль анвалара лучше Цетрона-бен-Горона.
– Замышляешь против Григхаса? Хочешь сделаться новым анваларом? У тебя ведь никогда не было подобных амбиций.
Толстый пожал плечами:
– Это, скорее, дело необходимости, а не амбиций. Люди приходят ко мне – как из разгромленных гильдий, так и из тех, что нынче под угрозой. Чанхор, гес-Брегд, Онверс, Вантимайла – все чувствуют острие полуторника у себя на глотке, если говорить поэтично. Те, кто потрусливей, расползлись по всевозможным дырам, но это ничего не дает. Помнишь Каракатицу? Он пытался скрыться в каналах под старыми доками. Стража и Праведные выкурили его оттуда в два дня.
– И что? – Альтсин не сумел скрыть удивления. – Он так вот просто сунул лапы в колодки? Сам себе набросил на шею петлю? Бывал я в тех каналах, их бы там и тысяча человек не взяла, не захоти того сам Каракатица.
– Разве что кто-то обильно за такое заплатил. А граф денег не жалеет. У него доступ к сокровищнице города, и, если надо, он нанимает шпиков, магов и банды головорезов, которые помогают страже и его полудуркам. Против Каракатицы он послал триста человек, в том числе с десяток чародеев, – и этого хватило. И нанимает он не уличных магов, а мастеров великих гильдий.
Они почти дошли до конца улочки. Альтсин остановился, оглянулся и оперся о стену, внимательно осматривая окрестности. Проклятие, он не мог сказать, кто из толкущихся на улице людей работал на Цетрона. Или были они по-настоящему хороши, или несколько лет вне города лишили его профессиональных умений.
– Которые тут твои? – спросил он наконец.
Цетрон криво ухмыльнулся:
– Ты не слушал, парень. Тому я одолжил денег, иному позволил год не платить взнос, третьему, – махнул рукою в сторону магазинчика с морским инструментом, – вытащил двоих сыновей из подвалов. Еще одному прислал в качестве подарка трех негодяев, которые пытались изнасиловать его дочку. И, скажу между нами, была это последняя попытка изнасилования в округе. Все эти люди – мои. До единого. Понимаешь?
– Понимаю. Ты был бы хорошим анваларом.
– Не подлизывайся. Ты говорил с графом?
Вопрос упал неожиданно, а Альтсин услыхал в голове предостерегающее шипение. Тем самым тоном Цетрон некогда допрашивал одного головореза из негородских. Тогда вор впервые в жизни видел, как весящий двести пятьдесят фунтов и имеющий без малого девять футов роста дуболом плакал, ныл и пачкал от страха штаны.
– Сразу перед тем, как он приказал мне убираться из города. – Правда прозвучала до странности неуместно. – И говорили мы недолго.
«Плохо, – скривился Альтсин. – Начинаю оправдываться».
– Что он говорил?
Снова тот же тон и обычный, неугрожающий интерес. Вот только стена за Альтсином внезапно сделалась ледяной.
– Не помню точно. Я был ранен, раны болели, я потерял порядком крови. Говорил он, главным образом, о себе. О Реагвире, некоем чудесном исцелении, обязанностях воина и прочей ерунде. И о политике. Что не купился на интриги Эвеннета-сек-Греса и баронессы Левендер. Только и всего.
