Ослаб отпустил свои цепи.
– Калик ныне довольно что в миру, что в воинстве – Ярых сердец недостает… Жди моего последнего слова!
И сейчас же возле старца появились два опричника, подхватили его под руки и повели. Ражный остался под древом Правды и думал, что так и придется стоять, пока старец не огласит приговор, однако персты Ослаба вернулись, наложили на руки смирительную цепь, голову повязали кумачовой лентой и из Судной Рощи привели в сруб, где осужденные ждали решения судьбы своей. И железа, и лента, и сам затвор имели символическое назначение; он мог спокойно сбросить оковы, перелезть через невысокую стену и уйти на все четыре стороны; никто бы не стал ни разыскивать, ни возвращать, ибо ушел бы не из Урочища – из лона Засадного Полка, став мирским человеком.
Он просидел в затворе до вечера, и с сумерками начались искушения – суд не заканчивался под древом Правды. Сначала пришел к срубу тщедушный от древности инок – хоть и сухожилия не подрезаны, а шел и ветром качало.
– Знавал я деда твоего, Ерофея, – прошелестел он. – Тут слышу, внука его судили и в затвор спрятали… Уходить тебе надобно, не дожидаясь последнего слова. Оно и так известно – быть тебе каликом перехожим. А их сейчас в Сиром Урочище добрых полсотни. Вот и поделишь ты себя на столько частей – что останется?.. Уходи, я вот тебе руку подам!
– Спасибо за совет, – старости поклонился Ражный. – Пятидесятая часть – это еще не пыль, не понесет ветром, как мирского человека.
– Суд-то ведь сотворился неправедный, – зашептал инок. – Ослаб из ума выжил! Где ему судить и о воинстве радеть? Стряхни железа и беги, покуда время есть. Ты ведь единственный продолжатель рода, об этом след подумать. Каликам нельзя жениться, дабы калик не плодить, а ты еще молод, холост и сына не родил…
Ражный вспомнил суженую, и затомилось сердце… После него, уже в темноте, пришел совсем молодой аракс, может, ровесник Ражному – с оглядкой и испуганным задором в глазах.
– Сейчас только о тебе и говорят. Как ты Скифа в кулачном одолел! Никто же не видел его в бою, один ты с ним сходился. Говорят, на лету перехватил его науку и теперь ею владеешь. Научи! Я в долгу не останусь – отведу от тебя и казнь, и гнев Ослаба. Я его внук!..
– Ступай к Скифу, проси его.
– Да он в могилу с собой унесет – никого не научит!
– А я не могу… Видишь, в железах.
– Я сниму их! И скажу деду об этом!
– Не ты надевал, брат…
Ближе к полуночи явился опричник, что под видом стареющего инока Радима приходил к Ражному в Урочище.
– Выведал я, какое слово скажет Ослаб, – сообщил он. – Вериги на тебя возложить и каликом в Сирое Урочище отправить. На заре придут за тобой, в кузницу поведут.
– Пусть сам скажет, а я повинуюсь его слову и казнь приму, – смиренно ответил Ражный.
– Врешь ведь, не хочешь в цепи!
– Не хочу. Но и в мир не хочу.
– Есть выход – ступай бродяжить по свету, – посоветовал Радим. – Останешься в лоне воинства, а когда вернешься из странствий, Ослаб уж другой будет, а дважды за один грех не судят.
– Я бы пошел, – тоскливо вымолвил он. – Да ведь бродяжат-то от переизбытка ярости, когда тесно становится в Засадном Полку.
Далеко за полночь Ражный увидел из оконца мерцание свечи и в самом деле чуть не сбежал из затвора.
– И ты пришла искушать? – спросил он горько.
– Нет. Ждала, когда перестанут ходить искусители, – сказала суженая. – Боялась, поддашься и уйдешь…
– Зачем же пришла?
– Сначала хотела разделить твою участь. Забили б тебя в вериги – пошла бы за тобой в Сирое Урочище, – призналась Оксана. – Честно сказать, ждала… Хотела заклепать на тебе цепи и себя приковать к ним. И пойти так… Не бойся, не отяжелила бы груз твой, напротив, половину бы на себя взяла… Да не достались вериги ни тебе, ни мне. Обманули искусители…
– Что же мне грозит?
– А тебя, суженый, убить хотят. – Свеча затрепетала в ее руке. – Ослаб назначил казнь лютую – поединок.
– Достойная казнь! – Ражный засмеялся. – И мечтать не смел!.. Но с кем поединок?
– Мой дед сказал, поехали в Сирое Урочище с верижника цепи снимать, чтоб против тебя выставить. Есть там калик один буйный, по прозвищу Нирва. Не человек – зверь, столько, говорят, народу безвинного сгубил. На ристалищах двух араксов до смерти задавил…
– Пусть будет Нирва, – согласился он. Так называли аракса, который тушил священный огонь после свадебного обряда.
– Поединок зримым объявлен, – продолжала шептать Оксана. – Все иноки соберутся, что есть в Урочище, араксов из окрестных вотчин созывают…
– Еще лучше. На миру и смерть красна…
– Я проститься с тобой пришла…
У Ражного шевельнулось сомнение: Ослаб мог предполагать, что суженая непременно побежит к нему, и поведал Гайдамаку о страстях предстоящей казни – все еще надеялся искусить Ражного, склонить к побегу в мир…
– Что же ты меня раньше соперника жизни лишаешь? – снова рассмеялся он. – Погоди до утра и приходи на ристалище. Там и простимся, прежде чем задавит меня Нирва.
– Вот, возьми. – Она достала из сумки рубаху и пояс аракса. – Гайдамак прислал… Принять просил дар, во искупление вины.
– Но завтра все узнают, чей это наряд.
– То будет завтра… А это – от меня, на всякий случай.
Оксана положила поверх одежды небольшой, узкий засапожник, только что откованный и еще горячий. Сама же погасила пальцами свечу и ушла в кромешную, холодную тьму.
Он подержал в руке ухватистый, проворный нож, попробовал пальцем лезвие и сломал с сожалением, засунув между бревен сруба…
Поединок был назначен на том же ристалище, где когда-то Ражный сходился на потехе с боярым мужем. Разве что стерня была не такая колкая, прикрытая, замороженная, покрытая инеем, и стожок побелел от изморози. В дубраве давно облетели листья, пахло снегом и стояла звонкая, пронзительная тишина. В такую пору Ражный обычно выходил с гончими на заячью охоту, и пока ошалевшие от радости и простора собаки, прихватив русака, гнали его по большому кругу, он легко входил в раж, взмывал в синее, знобкое небо и не хотел опускаться на землю. Гончаки уводили зайца на второй, третий круг, а он наслаждался полетом, ухватывал последнюю возможность отдохнуть от земного притяжения, ибо с началом зимы, как известно, нетопыри забивались в дупла, пещеры и замирали до весны, повиснув вниз головой.
Зимой он тоже входил в раж, но не летал – рыскал по земле волком.
И сейчас было время воспарить над ристалищем, быть может, в последний раз, по крайней мере в этом году; и не смутили, не удержали бы его сидящие на ветвях араксы и иноки, как воронье, слетевшиеся позреть на поединок. И пока не привезли из Сирого Урочища верижного соперника, можно было кружить в холодном осеннем небе, поднимаясь выше черных дубовых крон с замершими на них птицами.
В судных поединках, которые назывались еще Пиром, не всегда соблюдались обычные правила схватки; чаще всего бой начинался с сечи и длился до победы, то есть до смерти одного из поединщиков. Ражный не обольщался, что его противник – верижник из Сирого Урочища станет придерживаться каких-либо традиций. Победа для него означала свободу, и он, постоянно находящийся в состоянии Правила и лишенный вериг, вряд ли и на землю ступит. Так что придется сражаться не с человеком – летающей хищной птицей, способной разорвать быка.
Выставить против можно было лишь волчью хватку…
Не тот щипок левой рукой, которым Ражный вволю угощал соперников в пору, когда занимался спортивной борьбой, а потом применил против Колеватого на Пиру. От безобидного, в общем-то, рывка возникала огромная болезненная гематома, отдиралась, но оставалась целой кожа. Это был своего рода отвлекающий маневр для всех, кто пытался проникнуть в тайну боевого приема. В прошлые времена, когда исход брани решала рукопашная, он обязан был сделать его достоянием всего воинства, если бы протрубили Сбор. Теперь же волчья хватка могла навсегда остаться родовой тайной, поскольку в современной войне требовалось совершенно иное умение. И потому желающие овладеть этим приемом безнадежно тренировали хватательное движение кисти и не добивались успеха.
Настоящая хватка совершалась правой рукой, превращенной в волчью пасть. Зверь никогда не щипал жертву; он вгонял нижние клыки и делал рывок снизу вверх.
Здесь вместо клыков вгонялись напряженные до костяной твердости четыре пальца открытой ладони, способные пробить кольчугу. Но прежде самая жесткая и деятельная, самая чувствительная и нежная часть человеческого существа – рука, должна была вкусить энергию вражеской крови.
Отец когда-то поплатился за это искалеченной десницей, поскольку Воропай оказался слишком крепким на рану. И всю оставшуюся жизнь приводил себя в чувство, стоя у мольберта…
