Пролог. Исповедь
Sofia Karlberg — Take me to the church
Небеса хмурятся и тихо ворчат — на пределе слуха, но сверху будто бы исходит незаметная всем остальным вибрация, утробный рев. Я кусаю обветренные сухие губы, ощущая железный привкус собственной крови во рту, и медленно поднимаю голову. По лицу ударяет резкий порыв ветра, на мгновение оглушивший меня. Сжав кулаки и впившись ногтями в ладони, я иду дальше, по-военному чеканя шаг, вслушиваясь в грохот ботинок по растрескавшемуся асфальту. Небо рычит угрожающе, с липких пальцев вязко капает кровь — алая, почти человеческая. Я иду вперед, не оглядываясь, на подкашивающихся ногах.
В глубине души все переворачивается, надрывно воет и пытается утащить меня как можно дальше от этого места, намоленного, освященного задолго до того, как я решила перевернуть миры. Стараясь не сбиться с шага, я иду дальше, неловко схватившись за ограду, привалившись к ней плечом тяжело: не держит, колени дрожат, ноги, блядь, подламываются. Железо не обжигает, но вызывает нервную дрожь, и, даже когда я отнимаю руку, эта пульсация не угасает.
Передо мной церковь: темная, старая, обветшалая, но хранящая в себе такой ослепительный свет, какого не видели Небеса много столетий — не увидят и теперь уже никогда. Но от маленького покосившегося строения разит такой истинной и светлой верой, что я невольно щурюсь, не в силах смотреть. Спина словно огнем объята, лопатки колет, и мне до боли хочется обернуться и поглядеть, не пылают ли мои крылья.
«Крылья давно уже обгорели, глупая, — шепчет сладкий голос, такой знакомый, но неразличимый. — Больше некуда».
И все равно мне чудится, что они пылают. Ярко, вспыхивая, что сноп соломы, раз за разом. Такие необходимые, они опять сгорают, оставляя меня внизу, на земле — на отвоеванной многими жизнями земле. Кажется, теперь уже навсегда.
Нетвердым шагом я ступаю в церковь, прерывисто дыша. Здесь пахнет ладаном и чем-то неуловимым, и это призвано успокаивать. Меня запах почему-то, наоборот, тревожит, ассоциируясь с угрозой и предательством. Я пытаюсь идти, подняв голову, но, победившая и взявшая свою победу, терплю поражение.
Опять. Не лавровый венок, но терновый венец, и кровь заливает глаза, и впиваются шипы в виски, стискивая, клеймя. На меня в упор смотрит невидящими каменными глазами без зрачков Христос. Улыбаюсь ему устало, как старому врагу.
Падаю на скамью, не обращая внимания на боль, на шепотки вокруг. Я украдкой оглядываюсь, задерживаю взгляд на нескольких прихожанах. Сцепив пальцы, одна из них молится — губы шевелятся, она задыхается, но выталкивает из глотки такие колкие, такие ставшие бесполезными слова. Вторая сидит, словно окаменев, что их идол на кресте, уставившись в стену. Мужчина рядом с ней толком не знает, о чем думает жена, но тоже пришел, нервно оглядывается.
Стоит немного подтолкнуть их — и они полетят в Ад, уповая на своего ушедшего Бога. Просто рухнут вниз, не заметив этого. Нужен лишь маленький неверный шажок, и там, внизу, станет на несколько душ больше. Падение неизбежно, но мне не хочется марать руки, да и нет теперь нужды отвоевывать души Аду: они все ему принадлежат.
Это все равно случится. Не сегодня, быть может, но это произойдет; их судьба предрешена. Как и мира, в общем-то; все миры рано или поздно поглотит жаркий огонь разрушения, вопрос лишь в том, кто высечет его первоначальную маленькую искорку. У кого хватит смелости и безумия повергнуть в прах самое великое и святое, непогрешимое и недоступное…
Я незаметно для себя тихо смеюсь, всхлипывая. Потертые крылья ноют — как же больно, как же невыносимо… как… Христос смотрит на меня и будто бы тоже улыбается грустно и устало; нет нужды спорить, чья боль сильнее. Тех, кто хотел спасти, всегда распинают.
— Ваша очередь, — звучит совсем близко голос.
Порывисто оглядываясь, я вижу молодого человека, с интересом следящего за мной. Он смущенно отводит взгляд, но прежде я замечаю интерес в его глазах. Он чувствует, что со мной что-то не так, хоть и нет у меня сейчас рогов и крыльев, не туманятся мраком глаза, а на глубине зрачка не пляшут искорки пожара; нет, я просто здесь, обессиленная, распятая и казненная. Кривлю губы в ухмылке и киваю.
Моя очередь.
В исповедальне темно и терпко пахнет деревом, и оттого я не могу сосредоточиться, продолжая кусать губы. Потребность во вкусе крови стала непреодолимой, и я ничего не могу с этим поделать, нет сил даже смеяться над собой и этим нездоровым вампиризмом.
С чего начать? За всю жизнь я сотворила столько грехов, что не хватит и тысячи лет для их описания, а мне слишком страшно оставаться здесь надолго. Так мало во мне искорок света, что их не хватит на отмеренную суровым Богом вечность.
На мне много грехов, и душа не просто черна — ее нет, она продана, заложена Аду. Только всепоглощающая жадная дыра в груди, туманящая разум, толкающая на убийства. Я дала ей волю и потеряла — уж лучше бы себя, чем…
От запаха ладана и сосны першит горло. Я, понимая, что вот-вот начну глухо, отчаянно, по-собачьи как-то кашлять, кошусь на закрытую тканью решетку. По ту сторону человек — я слышу биение его сердца, — но ему просто безразличны чужие проблемы. Работа, в конце концов, есть работа.
Сцепляя пальцы, я все же решаю начать. Сквозь туман, застлавший сознание при приближении к церкви, я чувствую нереальный холод своих полумертвых рук.
Я мерзну, а ослабшие крылья горят.
Ходячий парадокс.
— Простите меня, святой отец, ибо я согрешила. — Голос хриплый, словно неделю я провела в пустыне. Сглатывая почему-то вязкую слюну, я дрожу.
Со стороны — прежнее безразличие. И плевать.
Мне нужно кому-то выговориться, пусть даже меня не услышат. Только бы не держать в себе ужасающую правду, вымораживающую все чувства.
Еще немного — и я начала бы кричать в небо, настолько нестерпимыми стали голоса. Такой жестокой была истина.
Так вот почему я пришла, вспоминаю я, улыбаясь саднящими губами.
Единственное желание — рассказать все без утайки.
— Я начала Апокалипсис, — вырывается у меня.
Я расскажу все, даже если умру здесь, не вынеся силы этого места. Это лучше, чем одной просыпаться в пустой квартире, подскакивая на постели, и не спать полночи, ощущая не отпускающий жар Преисподней. Лучше, чем в попытке молитвы или проклятия Богу — теперь все одно — глотать алый песок, раздирающий глотку.
Я расскажу. Это нетрудно: каждая картинка до сих пор стоит перед глазами, не желая исчезать. Каждый миг надежно отпечатался в памяти, предательски всплывая каждую ночь.
Сплевывая кровь, я начинаю…
Глава 1. Пепел
С неба падает пепел. Медленно кружится в холодном, заледеневшем, хрустальном воздухе — ни малейшего ветерка, а потом все так же осторожно опускается вниз, покрывая землю, путаясь у меня в крыльях и волосах. Чувствуя оттого холод на лице, я вздрагиваю, нервно провожу пальцами по оголенной шее, ощущая мелкие обжигающие укусы.
Мне нужно пять долгих минут, чтобы осознать, что никакой это не пепел, а самый заурядный снег, но первоначальная мысль мне нравится как-то больше, распаляет, воскрешает самые смелые мечты. Прикрыв глаза, я с удовольствием представляю пылающие райские кущи, погибающие города, одетые в мрамор и золото, и ангелов с обгоревшими остовами крыльев — их легкое перо удивительно красиво и быстро горит. Если б горели Небеса, я бы, возможно, смогла увидеть далекое зарево пожара в вышине, но там всего лишь тяжелые серые тучи, извергающие снег. Скука, блять, какая же скука. Давайте бурю, давайте рев ветра и вой озлобленной метели, пусть ударит — я буду готова. Пусть уже разразится буря, пусть не будет ебаного бездействия. Не будет ничего…
На меня безмолвно взирает Париж, подо мной спешат по своим неизмеримо важным делам люди, текут единым живым потоком, поражающим своей режущей глаз пестротой, прорывая холодный студень воздуха. Сам Дьявол не знает, наверное, почему я решила сегодня быть в этом городе; хотя, эй, Дьяволу ведь полагается знать абсолютно все?
